Она поднялась на лифте на последний этаж и посмотрела вниз, в освещенный солнцем атриум. На белых стенах радужным геометричным спектром лежали солнечные тени, проникающие сквозь цветные стекла. Интересно, совершал ли кто-нибудь самоубийство, прыгая отсюда? Что-то вроде парижского синдрома, которым страдают японцы, только про учебу: пришел, увидел не то, что ожидал и не вынес этого. Если сброситься, можно сбить собой стенд с приветственными канапе, и столько еды пропадет зря.

Возможно, виной всему было плохое настроение, но все прохожие, которых она видела по пути домой – на улице, в автобусе, подъезде – сегодня казались ей скользкими и неприятными. Черты их лиц казались чрезмерными, как в фотообъективе с увеличенной резкостью. Ее злило то, как они смеются, как двигают руками и ногами, как громко разговаривают. Страшила мысль о том, скольких еще людей ей придется мимолетно увидеть до конца своей жизни и неосознанно разместить на перфокарте памяти, чтобы потом в каком-нибудь из снов они пришли в качестве незнакомцев. Неужели пространства памяти бесконечны и не могут однажды кончиться? Разве ее толстые дубовые полки не могут просесть под грузом ненужных мелких подробностей и обрывков нелепых фактов?

Дома Ева налила себе бокал розового прованского вина, которое в отличие от всего остального, тут стоило меньше, чем в России. Она позволяла себе бокал-другой, когда плохо себя чувствовала, хотя знала, что родители были бы в ужасе от ее новой привычки. Сказали бы, что неожиданная свобода портит неокрепшие умы.

И это они еще не знали о том, как она однажды выкурила целую пачку сигарет – «Давидофф» с ментолом в мятной упаковке. Даже не могла затянуться, потому что больно обжигало горло, но пыталась красиво держать сигарету в руке, подражая героиням кино. Как Холли Голайтли13 или хотя бы Роза из «Титаника». Ее пленял оранжевый огонек, загорающийся в ночи и осыпающийся по ветру пепел. К счастью, после того как закончилась пачка, у нее пропало желание повторять этот неудачный эксперимент. Маленький запоздалый протест завершился победой авторитетов и здравого смысла.

Теперь она бросилась на небесно-голубой диван и набрала телефон матери. Долго рассказывала ей о своих чувствах, о злоключениях дня, в котором на самом деле ничего не произошло, что и было печальней всего; о том, как сильно они ошиблись, отправив дочь на этот чужой ей факультет.

– Ты справишься, тебе просто надо втянуться, на это нужно время, – мягко говорила мама, и Ева верила ей, научившись этому с детства, даже если в данный момент было сложнее, чем обычно.

– А если нет? – протянула она с детской интонацией.

– Вот и посмотрим, – подытожила мама, и Еве в который раз показалось, что она стала подопытным кроликом в каком-то жестоком эксперименте, что она как бурлак на Волге тянет обоз необходимости соответствовать их ожиданиям.

Перед сном она перечитывала последние главы романа Фицджеральда «По эту сторону рая», в которых герой сокрушался, что знает себя, но и только. В то же время средневековый поэт Франсуа Вийон говорил о том, что «знает все, но только не себя». Ева долго думала, какая версия больше подходит ей самой, но в конечном итоге решила, что не знает вообще ничего. Ничего кроме того, как прекрасно наконец коснуться головой подушки и погрузиться в блаженное состояние забвения. Если смерть похожа на сон, стоит ли нам так ее бояться? Разве есть что-то прекраснее сна? Она давно поняла, что нет. Завершение каждого дня было ее любимым моментом суток.

Правда, этой ночью ей мучительно долго не удавалось заснуть. Ее окутало то неприятное состояние между сном и явью, когда уже не веришь, что когда-либо сможешь уснуть. Она лежала на спине, рассматривая полосы света на потолке, слушала мелодию скрипящих об асфальт шин, в тщетном поиске лазейки, способной провести ее в спасительный мир сновидений.