Этот ужасный разговор всегда проходил по одному и тому же сценарию.

– Что изучаешь? – спрашивал новый знакомый.

– Право, – отвечала она.

– Ого! Нравится?

– Не то чтобы очень.

– Но зачем ты тогда его выбрала?

– Так хотели мои родители.

– Но ты разве не можешь решать сама?

– Так вышло, – просто ответила она французу и в этот раз, потому что у нее все внутри сжималось от бессилия, когда речь в сотый раз заходила об этом.

Сколько раз она зачем-то говорила правду, признавалась, что все это ей совсем не нравится, а потом не знала, как за нее оправдываться, как объяснить, что не все так просто, как может показаться, что люди далеко не всегда могут делать то, что хотят. Что иногда приходится плюнуть на мечту, потому что она не принесет дохода. Пора было научиться врать, чтобы отныне каждый спрашивающий тут же верил, что она без ума от права и спит в обнимку с конституцией.

Непонятно было обиделись они или нет, но общение стало постепенно сходить на нет. Нельзя сказать, чтобы она сильно расстроилась. Ева продолжала сидеть с ними, чтобы не быть совсем одной, иногда обедать вместе, но попытки сблизиться духовно прекратила. Ей стало казаться, что во всем городе нет ни одного человека, близкого ей по духу – появлялись даже нелепые мысли о помещении объявления или анкеты для знакомства в газету. На войне, в любви и дружбе ведь все средства хороши? Она ощущала себя героиней рассказа Йейтса23 из сборника «Одиннадцать видов одиночества», только ее вид был двенадцатым, потому что ни одно одиночество не похоже на другое.

Тогда она записалась на хор, выступающий а капелла24. Прошла прослушивание в гулкой аудитории, услышала комплименты в честь своего «настоящего мощного русского голоса», получила целую папку партитур, которые надо было выучить до новогоднего концерта. Большинство из них на латыни, но было что-то и на французском, английском и немецком. Репетиции проходили раз в неделю, половина участников давно достигла пенсионного возраста. Ей снова не удалось ни с кем сблизиться. Вершиной общения стали едкие замечания в адрес верещащих сопрано, которыми она обменивалась с альтами. На ноте «фа» они звучали как кошки, которым наступили на хвост. Несколько раз после репетиций она ходила до остановки с немногословной англичанкой, французский которой было почти невозможно разобрать – им нужен был один и тот же автобус. После она специально стала задерживаться, чтобы не пришлось снова ехать с ней, мучительно выдумывая темы для разговора.

«Может быть, я из тех людей, кто лучше чувствует себя в гордом одиночестве?» – спрашивала она, рассматривая себя в зеркало. Может она сама отталкивала людей своей смутной к ним неприязнью? Несколько раз в жизни ей говорили, что она выглядит высокомерной. Но она видела совершенно обычную девушку с головой и туловищем, ничего потустороннего, никакой игры в элитарность. Homo sapiens, которому нужны ему подобные, чтобы чувствовать себя живым.

В начале октября она наткнулась на объявление, еле заметное в ворохе своих собратьев по доске – листовок, рекламирующих индийские танцы, пивной фестиваль или сдающиеся квартиры. Ее внимание привлекли цвета-антагонисты: алый и фиолетовый, враждующие, но странно притягательные. Посередине изображение девушки, выдувающей розовый пузырь жвачки и список фильмов под ней. Странно, но выглядела она скорее задумчиво, чем глупо.

Ева догадалась, что это была реклама университетского киноклуба, расписание кинопоказов на осень. Цикл назывался витиевато и многозначительно: «Les commandements du hasard»25. Ее сердце забилось быстрее, когда она прочла название заглавного фильма – Три цвета: красный. Что это, если не знак? Знак о знаке, целый лабиринт случаев, приведший ее в этот ранний октябрьский час к этому красно-фиолетовому плакату с именем режиссера, фильмы которого мистическим образом попадались ей по телевизору. А она до этого ведь даже не знала, как его зовут.