Илья в сенцах достал кремень, кресало, сбивая от волнения кожу на пальцах, высек огонь и, пройдя в комнату, запалил фитилек лампадки…

Тусклый свет еле обозначил самодельный стол, три табуретки, полати, прикрытые рядном, деревянную кадку и два деревянных ведра на лавке у печи. Печь глянула на хозяина пугающе открытым и остывшим черным зевом… Из-под печи торчали отполированные руками Аграфенушки ухваты и кочерга. В углу на кучке сметенного мусора сиротливо стоял обшмыганный веник из полыни…

Чисто. Тихо. Прибрано. И нежило!

Илья сел на лавку, уронил голову.

«Увез-таки озверевший бирюк Аграфену и Федюшу! – догадался он и зубы стиснул до ломоты в челюстях. – Ну добро, Матвейка! Коль началась меж нами война, твою кровь выпущу до капли, чтоб волю из-под вашего аспидного племени мужикам добыть!»

Встал, подошел к подпечью, откуда торчали черенки ухватов, сунул руку, нащупал невмазанный кирпич, подцепил его твердым ногтем, пошатал, чтоб можно было взять пальцами, вынул. За кирпичом, в тайнике, спрятан пистоль – давний подарок атамана Гурия Чубука. Другой пистоль, покойного отца Киприана, Илья подарил атаману бугровщиков в благодарность за то, что дали приют и вывели из диких заалтайских песков на родную сторонку.

Он размотал лампадным маслом пропитанную тряпицу, обтер пистоль чистой занавеской у печи, тут же зарядил его и сунул – по давнему совету отца Киприана – в потайной карман под левой рукой.

«Вот так-то оно способнее будет, – подумал удовлетворенно Илья. – Теперь надобно к тестю Макару торкнуться, авось про Аграфену и Федюшу узнаю что…»

Макар, разбуженный среди ночи криками у барской усадьбы, на стук в дверь отозвался не сразу, не сразу признал Илью – голос у зятя подсел от волнения и быстрой ходьбы по морозному воздуху.

– Ильюша, ты это? – обрадовался Макар, открыл дверь, а сам торопливо запахнул однорядку, накинутую прямо на исподнее. – Я поначалу перепугался, пригрезилось – барин это в село с командой воротился, мужиков, мол, хватать для порки, за мной холопов послал на конюшню тащить, под батоги… Входи, Ильюша, входи, сынок.

Илья вошел в горенку, где пахло старой ветошью, квашеной капустой – миска стояла на столе – и сохнувшими на припечке валенками.

– Тятя, скажи, христа ради, где Аграфенушка, где Федюша? – Илье невмочь было ждать, пока хворая и располневшая от водяной болезни теща трясущимися руками засветит жировую коптилку от уголька из печи.

– Увез ее аспид с собой, Ильюшенька, – ответил Макар. – Кинул в сани вместе с Федюшей и своим семейством… А мне наказал тебя предостеречь – скажи, дескать, вору и разбойнику своему Илье, что ежели спалит поместье, ворочусь с командой и на том пепелище прикажу врыть столб, привязать к столбу его женку и сына и сжечь, хворостом обложив вокруг! Вот какова, Ильюша, наша холопская доля! Иной раз человека дешевле полена дров ставят… Что удумал аспид, то и сотворить волен. И суда на него нет, ни мирского, ни божьего! И нет таких трав, чтоб укоротить барский нрав. Всяк их брат крестится в церкви, да не всяк Богу молится…

– Та-ак. – Илья рукой нащупал позади себя лавку, сел. – Повязал он меня, иуда, по рукам и ногам, повязал накрепко.

– Бог с ним, с поместьем, Ильюшенька, – махнул рукой Макар, присаживаясь рядом с зятем на лавку. – Пусть себе стоит. Какой от него вред людям? Никакого. Ты скажи, верен ли слух про объявившегося государя? И подлинно ли он за черный народ на бар исполнился войной немилосердной?

– Подлинно, тятя, подлинно. Днями его указ нам казаки в Карамзинихе читали. Дает он бедному мужику волю на вечные времена, а помещиков велит изничтожать под корень! Потому и жгут барские имения, чтоб змеям некуда было воротиться.