– Сундучок-то, поди, с ассигнациями, – не выдержал и обронил Ефрем Карпов, молодой приземистый мужик с желтыми щеками, словно только что переболел тяжкой лихорадкой.

– Да какие там у него ассигнации! – отмахнулся староста Андрей Егоров. – Самолично присутствовал при тех сборах. Немного тех ассигнаций накопил наш барин на царской службе. Книжки он в тот сундучок покидал. Те книжки покойная барыня читать любила, да и малец Николка к ним пристрастился…

– Бог с ними, с книжками, – сказал Травкин. – А как увидели те казаки нас в работе да и спрашивают, по чьему велению работаем? А если по велению господина, то б работу ту бросить, и немедля, потому как прибыли они от государя Петра Федоровича. «А естли-де еще нам не верите, что мы присланы от государя, так пошлите своих доброхотцев на Урань – а туда от нашей Карамзинихи верст семьдесят – осведомиться чтоб доподлинно!» Вот и порешили тогда мужики послать меня, да Ефрема Карпова, да Григория Феклистова. Прибыли мы на Урань, а оттуда нас отправили в Берду, пред очи самого государя. Встретил он нас ласково да и спрашивает: зачем, дескать, вы ко мне пришли? Послужить, что ли? На что я ему и ответствовал, что к службе покудова не готовы, а посланы от нашего деревенского мира лицезреть его всероссийского самодержца лик и оповестить о его подлинности протчим мужикам.

– А государь? – допытывался Илья. – Поди, осерчал крепко на ваш отказ службу править?

– Нисколь! – ответил с улыбкой Травкин. И к старосте: – Нацеди еще самую малость, выпьем во здравие нашего от барской неволи избавителя Петра Федоровича! Вот так! Чтоб чрез край лилось впредь счастливое мужицкое житье, когда изгоним всех помещиков, овладеем землями и лугами да будем работать без тяжкой барщины. Выслушал нас государь и говорит: «Коль так, то знайте, робята, што у меня нет никого невольников! – Поворотился к своим енералам и повелел: – Дайте сему казаку мой милостивый указ, штоб крестьянам быть свободным от податей помещичьих и от работ тяжких и подневольных». Через день тот указ мне и даден.

Поп Петр Степанов тут же к Леонтию с просьбицей:

– Слышь-ка, раб божий Левонтий, дай-ка мне тот указ, сниму с него копию.

– К чему тебе та копия? – насторожился Травкин и перестал пить пиво. – Не попам он писан – мужикам. Уразумел?

– Да к тому, что буду оглашать всем, у кого в душе есть какие сомнения, доподлинный ли это государь объявился. А без указу слушать будут маловеры с сомнением, а то и с оскорбительными для государя выкриками и смехотворением.

Травкин нырнул рукой за пазуху, бережно достал скрученный в трубочку указ, глянул – не сильно ли измялся?

– Коль так, сними копию, святой отец. Садись вот тута, с угла под иконостасом, где свет от лампады поярче, и пиши.

Илья опять затеребил Леонтия:

– Ну, а каков он, государь? Обличьем каков? Поди, грозен и величав? Довелось мне зрить портрет государыни Елизаветы Петровны в имении Демидовых, так куда как величава ликом!

Леонтий подумал малость, поскреб подбородок через рыжеватую бороду, потом сгибом сустава вытер постоянно слезящийся трахомный глаз, ответил:

– Поначалу и я мнил увидеть государя телом белого, в шелках да в бархате и со многими орденами… А он обличьем как и протчие казаки при нем. И одет-то по-казацки, и речь казацкая. А все ж не казак! – добавил Травкин уверенно. – Беглая жизня, сказывают, дюже его облик потерла, а взгляд истинно государев и осанка государева! Да и немочно ему по-иному выряжаться. Знамо дело, царицыны енералы непременно зашлют лихого палача, чтоб государя из-за угла подстрелить. Потому-то в большой свите он мало и приметен. А то и два-три двойника, точь-в-точь как и он, рядом на одинаковых конях скачут. Поди разгадай, который из них государь. Умен, ох умен батюшка наш Петр Федорович.