Помолчали. Петр Хопренин завозился на лавке, собираясь встать, потом все же спросил:

– Провинциальную канцелярию уведомили?

Капитан Балахонцев медленным кивком подтвердил, добавив:

– И симбирского коменданта господина полковника Петра Матвеевича Чернышева рапортом от себя уведомил. Да и курьер к нему помчался от нас только что… Думается мне, всенепременно последует указ Правительствующего сената к казанскому губернатору без мешкотни снаряжать крепкий воинский сикурс и по Самарской линии крепостей спешно идти под Оренбург. Тогда и нам не миновать военного похода со своими способными солдатами, и казаков наших могут в поход взять. – И неожиданно к Даниле Рукавкину с вопросом: – Есть ли какие вести от внука из Яицкого городка?

Хитро спросил комендант, не сказав «от больного внука», и Данила Рукевкин весь поджался, чтобы не выдать душевной скорби.

– Не было покудова из того городка никакой оказии. Лекарь надежный, его и Тимофей Чабаев отменно знает, года два тому назад он ему кровь пускал, как дурно сделалось от тамошней жары. – А про себя Данила подумал: «Надобно мне быть весьма осторожным с этой бестией – Балахонцевым. Вона как глаза щурит – не иначе кот умыслил мышь закогтить». – Ну, нам пора и к домам своим.

Данила Рукавкин поднялся, за ним нехотя встал и Хопренин, простились с комендантом и пошли, не успокоенные, а еще более растревоженные вестями из-под Оренбурга.

– Будем жить, Данила, – глубокомысленно изрек Петр Хопренин. – Жить, что бы там Господь ни сотворил на земле… Распутья бояться – так и в путь не ходить, не так ли, караванный старшина?

– Воистину так, Петр. А тем боле нами с тобой и похожено и поезжено по земле уже предостаточно… А все же зря комендант вот тако сидит сложа руки, дел никаких не делая. Себе же во вред, потому как ждать нам днями из-под Оренбурга всенепременно пакостных известий, – добавил Данила Рукавкин, поглядывая на темную, будто спать улегшуюся под густым туманным покрывалом, остывающую после жаркого лета Волгу.

И как в воду глядел старый купец – через неделю пришла весть: самозваный царь окружил несметным войском Оренбург, закрыл в нем губернатора Рейнсдорпа, а на юге от Самары запылали помещичьи усадьбы – первые искры невиданной прежде на Руси крестьянской войны.

Взбешенный небывалой дерзостью смело стоящего перед ним конюха, Матвей Арапов вызверился на него кровью налитыми глазами, рванулся из кресла и так сильно хлопнул ладонями, что их ожгло болью, словно кипятком ошпаренные. В господскую горницу тут же вскочили четыре дюжих дворовых во главе с приказчиком Савелием Паршиным и замерли в недоумении: чужих никого, а барин бранит своего названного сродственника Илью Арапова.

– Савелий, вязать холопа! Пятьдесят батогов ему! Да в амбар под замок. Проголодается за недельку – живо в разум войдет! Хватайте, чего истуканами встали? Воли захотел? Я те покажу волю! Будешь помнить, мужик, вековечную истину: где волк прошел, там весь год овцы блеют! В батоги!

Дворовые кинулись на Илью. Савелий поспешно снял с себя гашник и сунулся в свалку – вязать руки, но, получив крепкий удар в черное, будто обмороженное лицо, отлетел к стене, повалив при этом подставку с цветочными горшками. На полу захрустели коричневые, облитые глазурью черепки.

– Псы смердячие! Меня, вольного человека, вя-за-ать! – хрипел Илья, вырываясь из цепких рук дворни. Трещал кафтан, хрустели заломленные за спину руки, дворовые сопели от натуги и усердия – знали: если Илья вновь вырвется, не один Савелий будет хлюпать. Вона вскочил приказчик на ноги, одной рукой зажал разбитый в кровь нос, а другой схватил поваленного Илью за голенище сапога и остервенело бил пинками, норовя попасть в живот.