Иван Кондратьевич сел на лавку у окна, снял треуголку, пригладил жесткие с проседью волосы, выжидательно уставил взор на высокого, крепкого телом Тимофея Чабаева, которого в Самаре за буйный нрав и страсть к кулачным дракам иначе как Буяном Ивановичем и не кликали.

– Знать хочешь, Иван Кондратьевич, о мятеже на Яике? – догадался Тимофей, сел напротив коменданта, сцепил пальцы. – Ну так слушай, что мне ведомо. – И он неспешно рассказал о появлении слухов среди яицких казаков про объявившегося народу живого якобы Петра Федоровича, о первом приступе самозванца под Яицкий городок и о сражении с гарнизоном полковника Симонова.

– По слухам, которые настигли меня на Иргизском умете, тот самозваный Петр Федорович с переметнувшимися к нему яицкими казаками, побрав в форпостах пушки и порох, пошел вверх по Яику, в сторону Оренбурга, а может, и на нашу Самарскую линию крепостей повернет, чтоб прямиком на Москву идти… – закончил Тимофей Чабаев, пытливо всматриваясь в суровое, словно закаменевшее лицо коменданта: и не прочесть в глазах, каково же его мнение о тамошних происшествиях и о слухах про самозваного царя.

Но капитан Балахонцев вдруг спросил о другом, что совсем не касалось самозванца и событий на Яике:

– Отчего это Данила Рукавкин до сих пор не воротился вместе со всеми самарцами? Неужто торг ведет, мятежа не убоявшись?

– Внук Тимошка у него приболел некстати, думает – поправится скоро. Пришлось Даниле задержаться у знакомого лекаря в Яицком городке. Так мне Данила при нашем отъезде объявил, – добавил Тимофей, хрустнул пальцами и умолк, поглядывая на коменданта.

Иван Кондратьевич слушал, покусывал нижнюю губу и со смутным беспокойством косился на самарского забияку со сломанным в кулачной драке тонким носом.

«Что-то нечисто здесь, чтоб тебя буйным ветром унесло! – подумал капитан Балахонцев, мало веря словам Тимофея Чабаева. – Не похоже это на Данилу Рукавкина, ох как непохоже! И сам не выехал, спасая товары и казну… Данила коней бы загнал до смерти, а привез бы внука домой, к своим лекарям… Как знать, как знать, Тимофей, какой болезнью заболел внук нашего уважаемого караванного старшины…»

Отчаянный крик вылетел из густых зарослей около брода через реку Чаган:

– Дядя-а Марке-еел!

– Стой-ка, братцы! – Маркел Опоркин резко натянул повод, и черный, с темно-бурым отливом конь, пройдя боком саженей пять, затряс головой, остановился.

Заросли раздвинулись, вспугнув стайку серых птичек, и вверх по речному откосу, торопясь и скользя ногами по росистой траве, к казакам начал подниматься плечистый отрок в длинной белой рубахе под черным суконным кафтаном нараспашку. Обут в новые сапоги, а на голове новая баранья шапка.

– Тимоха? – Маркел рукоятью плети приподнял со лба изрядно вытертый казачий малахай, от удивления даже присвистнул. – Как ты тут очутился? А где дед Данила? В городе остался?

– Дядя Маркел… Я с вами! А где дедушка – того не ведаю. Сбег я от него по самой рани. – Тимошка запыхался, пока выбирался на обочину дороги, встал и в растерянности развел руками, словно хотел сказать: вот, теперь вам, казаки, и подеваться некуда, берите с собой.

Около сотни яицких казаков заторопились. Старший из них сказал почти сурово:

– Слышь, Маркел, поспешим! Неровен час, майор Наумов следом солдат пошлет. Чей это парень? Выскочил из кустов, будто нечистая сила из-под печки!

– Самарца Данилы Рукавкина внук, – ответил Маркел Опоркин. – Сам-то купец, должно, выехал, а сей пострел везде поспел, сбежал от сурового деда и его крепкой порки за самовольство… Говори, Тимоша, старшине Андрею Витошнову, чего умыслил? Недосуг нам пеньками на бугре торчать, сражение вот-вот начнется.