***

из окна в петлю

я говорил много раз

что долго ждать

не люблю.

***

рита цвейг

Я поднимаюсь по лестнице. По этим ступенькам отбивается ритм от каждого толчка, от каждого самого мельчайшего отзвука тени. Такие они, итальянские лестницы. Этаж за этажом, квартира за квартирой. Боже мой, как тут всего много! Но скучно до остервенения! Шаг за шагом под моими туфлями, загрязнёнными от пылевого налёта, исчезает частичка и меня самого. Появляется чувство, будто я… пропадаю. Пропадаю в пучине этого мраморного творения скульптора. Пропадаю! Но вот и то, что мне надо! Квартира. Так трудно отпереть… Серебро красуется в моей руке. Это ручка. И так трудно лишь повернуть её немного. Руки дрожат, а поджилки стонут в неистовом ожидании. Что же будет дальше? Терпение и смирение. Не могу открыть! Не могу сделать простого человеческого телодвижения! Слабак! Я же могу это сделать! Отчего тогда не делаю? Я не слаб и не глуп! Вот. Свет. Её лицо. Такое прежнее и родное. Эти голубые вьющиеся кудрявые волосы, проплывающие в глазах, словно Нева, уже любимы мной. А эта улыбочка! Милая-премилая! Похоже, она меня узнала. Я уж и не думаю, про что она говорит, лишь думаю о ней. Про былое уже даже и стыдно вспоминать. А вот одежда уже не та. Нет шика и блеска, появилась какая-то напыщенная беднота. Бедность эта её и портит страшно. Не та уже Мальвина. Если присмотришься, то, может, и зубки не те? Те, просто я уже изменился. Из маленького ребёнка мне суждено было превратиться в маленького меланхолика. Так невозможно уже смотреть на её лицо. Мне кажется, я что-то прошептал, а после – бежал, как только умел бежать. Двери! Быстрее бы открыть! Толчок. Почему-то становится так резко холодно и страшно. Дождь. Не помню, когда он в последний раз шёл здесь. Грим! Нет! Как я без него? Он стекает, покрывая собой весь мой белый костюм с нелепыми рукавами, так и норовившими зацепиться за какую-нибудь этакую пакость. Они освобождают то, чего не должны были бы видеть обычные люди. Вот оно, моё лицо. Всё в подтёках от белой краски, оно напоминает авангардистскую авантюру. Но это уже не по-человечески. Я должен был быть определён раз и навсегда! Но не это меня терзает. Вот и думаешь, стоя под дождём, каково это – быть нелюбимым? Ведь как это? Каждому нужно быть любимым. А мне вот хочется любить – и не любится. Я страдаю от неразделённой любви, но сам не люблю. Я во всём этом так запутался. Ведь, если не любить, то как? Как быть одному? Хочется отдохнуть, да, но ведь всегда найдётся тот цветочек, на который бы захотелось тебе прилететь. А если любить, то как? Отдавать себя? А для себя же – что? Всё так запутанно. И ведь нельзя, чтобы было всё равно. Ведь нельзя?

***

новые синяки появляются

мои слёзы бегут и бегут

ты меня всегда еле-еле касаешься

но дело в том что слова тоже бьют

***

рита цвейг

Вот уже без грима иду я по этим мокрым итальянским улочкам. Раньше они такими не были. Да и всё было другим. Смотришь на эту безмозглую кошачью морду и сразу понимаешь – Базилио. Других таких жирномордых я и не видел в помине. Шерсть уже не вьётся, а жирнится и превращается в бесформенную массу, собравшуюся в комки из грязи и пыли. Глаза при отблесках луны не блестят, иа должны бы. Когти этого бывалого чудища давно сточены камнями отжившего прошлого. Милостыни просит бездомное существо. И как же не дашь, коли просят? Да денег в театральном костюме я не привык носить – карманов в нём нет. Пламя уж угасло в моей душе, поэтому иду, жадно ища в дороге хоть что-то значимое, хоть что-то важное. Птица пролетела. Вроде голубя. Как же тебе хорошо, голубь! Летишь, а свобода сама просится к тебе в распростёртые от ветра крылья. И, пускай, холодно! Тепло греет сердце. Хоть что-то его теперь греет. Теперь уж главное – до дома дойти, а дальше – как пойдёт. Главное – идти и не останавливаться. Остановка здесь может тебе многого стоить. Жизни например. Хотя, зачем, впрочем, жизнь? В большинстве своём мы проживаем её ради удовлетворения своих типичных потребностей. Надо же жить для других. Так для меня даже хуже бывает. Вот слепой. Его все видят, а он никого не может видеть. Не так уж это и страшно. А вот, когда любишь один-одинёшенек, а тебя никто не любит – вот это уже страшно. Каждому нужно быть любимым, ибо как иначе? Иначе уже – крах.