«Оборачиваясь назад, я просто очень сильно сожалею о том, что он не оказался менее хрупким, а я – менее сумасшедшей. Оборачиваясь назад, я не уверена в том, чей вариант жизненной философии надежнее: того, кто полон сожалений, или того, кто говорит je ne regrette rien. И еще меньше уверенности у меня в том, какой образ мышления однажды заставляет кого-то сказать: “Хватит – значит хватит”, чей подход в конце концов выматывает тебя сильнее»[35].
Уверена, что для кого-то прямое соседство Вуртцель и Уоллеса станет очередным скандалом: чаще, чем нет, «Вуртцель отказывают в равном с Уоллесом статусе ключевого писателя эпохи девяностых»[36] – впрочем, это «можно объяснить тем, что оценка литературной репутации часто определяется в соответствии со столь хорошо знакомыми иерархическими отношениями между настоящей «литературой» и ее бедной родственницей, “популярной культурой”, или же связанными с этим представлениями о гендере и значении в литературе»[37].
Готовая броситься на защиту Элизабет Вуртцель, я вдруг вспоминаю: Элизабет Вуртцель защита не нужна. Элизабет Вуртцель не важно, будет ли кто-то на ее стороне – потому что она сама на своей стороне. И она уже все сказала.
«Некоторые писатели пишут лучше, чем я, но нет никого, кто писал бы так, как пишу я, лучше меня», – объяснила она однажды (и навсегда) в интервью[38].
И это, конечно же, правда, абсолютная правда.
Когда я читаю Элизабет Вуртцель, мне хочется быть свободной.
А потом я вспоминаю, что я – свободна.
И вы тоже.
Моей маме,
с любовью
Слишком рано в моей жизни стало слишком поздно.
Маргерит Дюрас. Любовник[39]
Комментарий автора: задолго до Дерриды и деконструкции Талмуд мудро заметил: «Мы не видим вещи такими, какие они есть. Мы видим их такими, какими являемся сами». Насколько мне известно, каждое слово в этой книге – полная и абсолютная правда. Но, конечно же, это моя правда. И чтобы защитить невинных – равно как и виновных, – я изменила большинство имен. В остальном, к несчастью для меня, каждая деталь правдива.
Пролог
Я ненавижу себя и хочу умереть
И снова это чувство – будто что-то сломалось. Будто моего коктейля из лекарств – лития[41], прозака, дезипрамина и тразодона[42], что я принимаю перед сном, – уже не хватает, чтобы исправить все, что во мне испорчено. Мне кажется, что я – экземпляр с дефектом, что я сошла с конвейера на хрен раскуроченной и что родителям стоило отдать меня в ремонт до того, как истечет срок гарантии. Но это было так давно.
Я почти смирилась с тем, что депрессию нельзя вылечить, с тем, что счастье – бесконечная борьба, и мне интересно, не увязла ли я в ней на всю жизнь. И еще интересно, стоит ли оно того.
Мне кажется, что притворяться осталось недолго, что мое настоящее «я» вот-вот проступит наружу. Знать бы почему.
Может быть, все из-за того, что я слишком глупо распоряжаюсь жизнью. Не знаю.
Оцепенение, как яд, отравляет мои сны. По ночам меня преследуют видения, в которых мне парализует ноги, и хотя я все еще чувствую их, пошевелиться уже не могу. Я пытаюсь встать, идти – за продуктами, в аптеку, ничего особенного, бытовые дела, – но не могу. Не могу подняться по ступенькам, не могу просто шагать. В этих видениях я всегда жутко уставшая, а от сна еще больше устаю, если это вообще возможно. Я просыпаюсь такой разбитой, что не верю самой себе, когда мне удается выползти из постели. Хотя такое бывает нечасто. В обычные дни я сплю по десять часов, а бывает, и намного дольше. Мое тело как никогда напоминает тюрьму. И я каждый день в тумане.