После Октябрьских событий 1917 г. в Петрограде и Москве сибирская кадетская пресса писала: «Несмываемым позором покрыли свое бесславное имя…большевики. Позор и проклятие им в этом поколении и в грядущих! Все, что сохранялось звериного в современном человеке, все, что было преступного в подонках нашего общества, – все это большевики вызвали наружу, всему этому открыли безграничный простор». И укоряла революционную демократию и правительство А. Ф. Керенского в том, что большевизм «тщательно и любовно выращивался нашими «садовниками» социализма»,[478] что они не пытались бороться с ним всерьез, в противоположность Л. Г. Корнилову. «Временное правительство, – писала иркутская газета «Свободный край», – сознавая свою слабость, с болезненной подозрительностью относилось к опасности, которая могла угрожать справа, совершенно пренебрегая той опасностью, которая нарастала слева… Премьер Керенский во Временном совете (Предпарламенте – В. Х.), вооружившись целым фолиантом улик, отчитывал большевиков по всем правилам ораторского искусства. И, как некий повар-грамотей, пока это он пел, кот Васька все жаркое съел».[479] Здесь подразумевалось непринятие Керенским решительных мер против большевиков даже после того, как поступили достоверные сведения о подготовке ими восстания.

Поначалу, однако, мало кто из оппонентов большевиков (не исключая и кадетов) отнесся к Октябрьскому перевороту с достаточной серьезностью. Настроения либеральной интеллигенции в первые недели после него отражает дневник одного из будущих лидеров сибирских кадетов Н. В. Устрялова. С одной стороны, он с отвращением пишет: «Революция превратилась в отвратительный бунт рабов, алчный, гадкий, бессмысленный».[480] С другой стороны, в первые дни после Октября рассуждает еще легкомысленно: «Я все-таки не думаю, что большевистское правительство продержится больше недели. У него совсем нет корней в стране, а массы солдат, на которые оно опирается, гнилы до мозга костей».[481]

Прозрение приходило по мере того как становилось очевидно, что интеллигенция, упустив власть в руки большевиков, не может противопоставить им ни серьезной организации, ни воли к действию. Надежда устранить «узурпаторов» мирным путем рухнула в январе 1918 г. после разгона Учредительного собрания.

Своеобразным подведением итогов и приговором Учредительному собранию стала резолюция кадетского ЦК в феврале 1918 г., в которой говорилось: «1. …Учредительное собрание… не было в состоянии осуществить принадлежавших ему функций и тем выполнить задачу восстановления в России порядка, и потому возобновление его деятельности должно быть сочтено нецелесообразным и ненужным… 2. Становится неотложно необходимым установление в той или иной мере сильной единоличной власти (выделено мной – В. Х.). 3. Только после установления нормальных условий жизни власть эта созовет свободно избранное Учредительное собрание».[482]

Отмечая игру большевиков на некоторых отрицательных чертах менталитета русского народа и вместе с тем – несбыточность надежд на «мировую революцию», кадеты писали: «Дальнейший расцвет социальной революции, или, вернее, бессмысленного бунтарства и анархии, будет совершаться только в злополучной России, ибо это наиболее соответствует тому титаническому буйству, стихийности и бунтарству русской натуры, которые являются ее слабостью и ограниченностью».[483]

Под влиянием бесславного краха Временного правительства в либеральной среде нарастает тенденция к вдумчивой, трезвой переоценке ценностей. Затихает огульная критика «старого режима», характерная для первых месяцев революционной эйфории. В дни гибели сибирской демократии в январе 1918 г. В. А. Жардецкий писал: «Весь пройденный пепелищем путь внушает жуткую мысль: хорош был старый дом наш – Россия», – и вопрошал: «Не забавно ли в столь прискорбных обстоятельствах твердить затверженные в марте слова: демократия, общественность, завоевания революции, свобода, всеобщее и проч.», когда «надо