Но атом, вспомнит читатель школьный курс, для элементов коего сформулирован принцип неопределенности, существует здесь и сейчас, а объекта истории здесь нет. Некоторые даже сомневаются, что этот объект в определенное нами время существовал. И я мог бы, вслед за Бором и Гейзенбергом, усомниться в реальности пары «сейчас» и «здесь», например, для электрона. Но даже в ньютоновских понятиях история вполне материальна. Следы, которые оставляет деятельность человека, столь же реальны, как следы, по которым мы в действительности изучаем физические явления. Не забывайте, что ни один физик не держал в руках электрон, но фиксировал след электрона. И прочность стали определяется по глубине следа от погруженного в нее шарика определенной твердости.

В истории самое наглядное, хотя отнюдь не самое простое, представление о следах реальной жизни людей дает археология. Изучаемые ею предметы настолько материальны и очезримы, что вводят нас в сильный соблазн думать, что они сами по себе составляют кирпичики, из которых построено знание. Взял в руки древнерусский боевой топор – и сразу перенесся в жизнь державшего его в руках воина.

Археология представляется профанам более простой и достоверной наукой, чем, например, изучение летописей, потому что имеет дело с предметами, которые непосредственно изготовили и использовали наши предки. А предмет – это вам не мысль, он не изменился и за тысячелетие. Он постоянен и прочен, как кирпич, тем более что часто он и есть кирпич.

Увы, я должен профанов огорчить. Собирательство предметов, при всей его увлекательности, не есть суть метода археологов. Смысл их работы состоит в установлении связей между предметами для восстановления, насколько это возможно в данный момент, материальной культуры мысленно реконструируемого общества, которое нередко и имени своего не имеет, именуясь «археологической культурой». Да, значительную часть времени археологи проводят в поле, на раскопках и почти столько же – за описанием выявленного ими предметного мира. Но 99 % археологии как науки есть плод мысли, основанной на изучении комплексов этих предметов и их окружения, с обязательным и постоянным представлением о том, сколь малой частью предметного мира древности мы сегодня владеем.

Сам предмет, например древнерусский боевой топор, обретает в археологии смысл именно как связанная с материальным объектом мысль ученого. Именно археолог благодаря бесчисленным сравнениям установил, что этим легким, в несколько сот граммов, куском железа с наваренной на скошенной кромке острой полоской стали рубили отнюдь не дрова. Что узкое ушко для тонкого древка означает: перед нами – оружие одного удара, приходящего в цель острым углом закаленного острия, т. е. удара для пробития доспехов, а не рассечения незащищенной плоти. Это (опуская несколько этапов развития мысли) топор закованного в доспехи конника для стремительной и скоротечной схватки. Это оружие профессионального воина, за которым стоит великолепный мастер-кузнец, создавший высокотехнологичное и дешевое расходное орудие войны. Наконец, этот типичный боевой топор представляет культуру страны, находящейся в центре торговых, экономических и культурных связей Европы и Азии, Запада и Востока, Великой степи и мира земледельцев.

Все эти знания, как вы понимаете, имеют мало смысла, если мы не смогли связать топор с конкретным обществом определенного времени. Представьте себе, в какую ошибку могли бы впасть археологи, поднявшие с раскопок на Бородинском поле палаш французского кирасира, кремневое ружье русского гренадера, гусеницу немецкого танка и автомат ППШ. Но такие предметы невозможно спутать по их происхождению, скажете вы. Ну отчего же, – отвечу я со здоровым научным цинизмом, – для ученых нет ничего невозможного.