В тот же миг мы оба, вытянув левые ноги из ила, перекинули их через противоположные борта лодки.

– Как вы? – поинтересовался Донелли. – С ногой все нормально?

– Все, кроме ботинка. Его засосало в грязь.

– Да бог с ним, с ботинком, лишь бы не всю ногу. Иначе нарушилось бы равновесие. А теперь… теперь дело за туловищем и правой ногой. Наберите в грудь воздуха и ждите, пока я крикну «три».

Мы помедлили, отдуваясь, а потом Донелли зычным голосом проорал:

– Раз… два… три!

В тот же миг мы, напрягши все силы, совершили отчаянный рывок и забрались наконец в лодку. Немного отдышавшись, мы сели на противоположные планширы и стали разглядывать друг друга. С ног до головы нас покрывала мерзкая жижа, одежда задубела, лица и руки тоже. Зато опасность миновала.

– Будем торчать здесь все шесть часов, – проговорил Донелли, – пока прилив не стронет лодку с места. Звать на помощь нет смысла. Если даже нас услышат, никто сюда не доберется. Приходится мириться с обстоятельствами. К счастью, солнце жарит вовсю, грязь подсохнет и мы сможем хоть немного ее облупить.

Перспектива не радовала, но делать было нечего.

Неожиданно Донелли добавил:

– Хорошо, что у нас при себе закуска, а главное, виски – ведь это самое насущное. Слушайте, дружище, больше всего мне хочется смыть с наших рук и лиц эту мерзость: она воняет так, что куда там помоям с кухни самого Cатаны. В корзинке была как будто бутылка кларета?

– Да, я положил.

– Тогда самым лучшим для него употреблением будет им умыться. Как выпивка он слабоват, а кроме того, у нас ведь есть виски.

– Вода совсем отступила, – заметил я, – ею не умоешься.

– Ну вот и откройте «Сен-Жюльен».

И вправду делать было нечего. От мерзкого запаха нас мутило. Я вытащил пробку и мы совершили омовение кларетом. Потом вернулись на свои места и печально уставились друг на друга. Шесть часов среди ила в устье Блэкуотер – нескончаемый срок! Разговаривать не хотелось. Прошло четверть часа, и майор предложил закусить. Мы занялись содержимым корзины, разумеется уделив особое внимание бутылке виски. Как же иначе, если мы промокли до нитки и перемазались в дурно пахнущей грязи.

Покончив с курицей и окороком и осушив емкость с виски, мы заняли привычное положение визави. Важно было следить за равновесием. На сей раз майор Донелли настроился на разговор.

– Должен вам сказать, – начал он, – что ни в Колчестере, ни в Челмсфорде я не встречал человека ученей и приятнее вас.

Привожу эти слова только из-за рассказа, который за ними последовал.

Я отозвался – осмелюсь заметить, покраснев, хотя и так был красен после кларета. Я отозвался:

– Вы мне льстите.

– Вовсе нет. Я всегда говорю то, что думаю. Вы приобрели массу знаний, вырастили свои крылья и облеклись в цвета радуги.

– Бога ради, о чем вы? – удивился я.

– Известно ли вам, что все мы когда-то вырастим себе крылья? Уподобимся ангелам? Из какой основы, по-вашему, разовьются эфирные крылья? Из ничего они не вырастут. Ex nihilo nihil fit[6]. Не думаете же вы, будто материалом им послужат курица и окорок?

– Или виски.

– Или виски, – кивнул майор. – Как вам известно, то же относится и к личинкам бабочки.

– Вот уж не пробовал, – заметил я.

– Я уже не про пищу, я о гусеницах. Всю свою короткую жизнь эти создания заняты одним: едят, едят и едят. Возьмите капустный лист, весь в дырках – все, что возможно, выела личинка, и я скажу зачем. Она окуклится, за зиму произойдет превращение, и весной из куколки вылетит яркая бабочка. Цветные крылья насекомого на второй стадии его существования – это переработанный капустный лист, который сожрала личинка.