Но Петровну не устраивает такой прозаический поворот дела и, мечтательно вздохнув, она перебивает Савельевну:

– Ой, Савельночка, а я вам скажу: я видела настоящую летающую тарелку.

– Не знаю, шо ты там могла видеть. Я вот сколь ни сижу тут, такого не бачила.

– Так я не здесь же видела, а на Севере. Пошли мы раз за морошкой, идем и вдруг я вижу: я одна, никого нет! Только что было полно народу и вдруг я одна.

– Ну, хорошо, ты мне вот шо скажи: и шо ты в том Севере делала? Деньгу копила, чи шо?

– Ну, что вы, Савельевна, какую деньгу? Я бедная. А вот вы, вы почему к Людочке в Керчь не переезжаете?

– Ага! Вот тут все брось и переедь?! Не-е. Была я раз в той Керчи. У-у, буйный город! Ну, буйный! А поглядеть некуда!

– Как это некуда?

– Не-не. Некуда. Стены кругом.

– Но можно же телевизор посмотреть?

– Ну шо я в том телевизоре не бачила?

– А здесь-то вы что видите?

– Ой, да шо ты гуторишь? Здесь мне далеко видать:

там корова моя Зоя – мне видать, там волухи мои пасутся – мне видать, там кошару видать, там Валькину хату. Машины по-над долиной едут – мне видать. И на море все видать. Так что и не буровь мне…

– А у Люды хорошая квартира?

– Да. Она, как развод сделала, осталась одна с Сашкой, так мы им на одну только стенку полторы тыщи дали. Теперь Сашка с армии придет, я ему на машину дам.

– А говорите, я богатая?! Я-то бедная! Вот вы, Савельночка, богатая!

– Не. Это какое богатство?! Вот Марченко-кум – так тот богатый был: он как помер, так у него только в хате триста тысяч нашли! От это богатство!

– Да откуда же?

– А от как немцы-то тут колонны гнали, так он брыльянты из ушей аж с мочками рвал!

– Ой, Господи! Разве можно у людей, с мочками, Савельночка?

– Так, Петровночка, то ж какие люди? То ж жиды были…

– Так что ж по-вашему: жиды – не люди?

– Оно може и люди, а только ни те брыльянты, ни те ухи им зараз уж не к чему были.

– Ну, не знаю, какие вы страшные истории на ночь рассказываете.

– Ну, это чего страшного? Вот как его сын женку забил – от то да…

– Как это забил?

– А так, и матка евонная не отняла. Не заступилася.

– Да почему же?

– А потому! Склещились они. Она девкой-то гуляла с ним и вон там в лесозащитной полосе они и склещились. Чабаны нашли их. А куды денешься? Она ревет, народ гогочет, повалили их, как есть, на телегу и в поселок в больницу отвезли. Отмачивали их чи в ванне, чи хде…

– Ну, вообще это бывает, медицине такие случаи известны.

– Во-во. А я шо гуторю? Шо известны. Я брехать не люблю. А только пришлося ему жениться на ней. Куды ж девку после такого позору? Но он видать и не жил с ней, у них и детей не было. А как напьется, так орет «Лесозащитка проклятая!» – иначе и не звал ее. Это нашли-то их в лесозащитной полосе. И бил нещадно. А как батька помер, достались ему деньги-то, тут чего не жить. Батька-то не давал ему шибко по банку бить. Ну а тут, как зачал он убивать ее и орет: отойди, мать, лучше я отсижу за нее, «лесозащитку» проклятую, я из-за нее этим… ну, вовсе не мужиком, значит, стал!

– Импотентом, наверное?

– Не знаю, може им. Только, значит, не нужон ему нихто: ни она, ни хто. А все имел, значит, интерес, раз убил…

– Насмерть?

– А то как еще? А уж о третьем годе, как из тюрьмы вышел, да женился и деток нарожал. Люди видали, не будут брехать.

– Какой ужас!

– Не знаю, может, оно и ужас. а може, еще шо, но вот только ты скажи мне: как это ты, женщина такая самостоятельная, а сама в своем дому ночевать не можешь? Вот я, к примеру, ворочуюсь по ночам, топчан подо мной скрипит.

– Да ворочайтесь на здоровье.

– Ну храплю, да собаки у меня в хате навоняють…

– Мне храп ваш нисколько не мешает. А собачки – это хорошо, я собачек люблю! Правда, Балахайка? Хорошая собачка! – Анна Петровна только руку протянула, потрепать Балахая по загривку, как Жучок тотчас ревниво ощерился и издал первый предупреждающий рык. – И тебя, и тебя, Жучок, люблю! – переметнулась к нему Анна Петровна, хорошо зная его скверный ревнючий нрав. – Ты хорошая собачка, и Белка хорошая… А Балахайку я все равно больше люблю!