Любую жизнь можно было бы превратить в кино, и изумрудное платье должно было появиться в той самой сцене, где героиня доказывает зрителю, что он не зря это смотрел. Вдохновляющий момент и апогей сценария: вечер в честь признания успеха или бал, на котором она наконец-то встречает принца.

Наверное, Вася думает о фильмах слишком много, но одна мысль ей не даёт покоя. Самая важная информация об этом сюжете и этих героях после апогея и концовки растворяется в финальной музыке. В лучшем случае фильм выдаёт короткий текст о том, сколько жили они долго и счастливо. Никто не рассказывает, как им жилось после того, в какую историю они впутались. Кому от следующих за ними по пятам снов понадобился психотерапевт и сколько он стоил. Как они, знакомясь с новыми людьми, представлялись и говорили, что участвовали в этих событиях. Чего им стоило строить отношения, на которые целым фильмом возложено столько ответственности. Отчего-то титры важнее, и они маячат перед глазами, пока вопросы внутри размножаются почкованием.

Несколько раз Вася пыталась вскрыть заветный конверт. Само его существование не давало ей покоя не меньше, чем загадки следствия. Ей казалось, что там лежит билет на экспресс до развязки ребуса, в то время как остальные предлагают ей рейс со всеми остановками. Но распечатать его было невозможно хотя бы по той причине, что клапан конверта отсутствовал, а ножниц поблизости не предвиделось. Рвать бумагу было варварством, и что-то подсказывало Васе, что это не тот способ, которым «в нужный момент» открывают памятку.

Не меньше её притягивала и дверь, выделяющаяся белизной в лазурной комнате. И, признаться откровенно, Вася попыталась толкать её и тянуть на себя после того, как та закрылась за Маковецкой. Она ушла, и тепло, и спокойствие потянулись за ней. И Вася дёрнула за ручку до того, как осмыслила, что делает. Она решила, что правильнее будет держать это в секрете под грифом незначительной ошибки.

Думая о фильмах из биографий, об участи платья и о маленькой Алёне, у которой наверняка красивая смуглая кожа, как у её отца, Вася лежала на кровати, чертила пальцами фигуры на непростительно пустом потолке. Она ждала, пока беспомощность утянет её на дно, и сейчас не собиралась оказывать ей сопротивление. Она чувствовала себя усталой и вместе с тем бесполезно накопившей потенциал, который запечатан от достойных трат.

Но пропасть никуда не тянула её, даже когда она пыталась коснуться тех мыслей, которые прежде заставляли её теряться. Вероятно, нежданное равновесие пришло к ней теперь, когда она не возражала против бессилия.

Вот такой Степан и застал её ― не сводящей глаз с потолка ― и принял её состояние за потерянное. Вася сдержала порыв подпрыгнуть на кровати и выразить ему радость от его возвращения, но интерес победил её восторг. Чем он вообще занимается, когда она теряется? Настала, может быть, единственная возможность выяснить это.

В первую очередь Вася приняла на свой счёт обиду: детектив даже не удосужился подойти к ней и проверить, не в сознании ли она. Степан быстро заметил, что в комнате появились памятка и СОН, и положил их на стол (ну прямо отец, собирающий за дочерью игрушки). Подхватив из очередной башни книгу, он сам устроился за столом, отодвинув то, что принадлежит (по документам!) Васе, демонстративно подальше. Она видела только его спину, но не могла не догадываться по жестам, что он то и дело вновь принимается потирать грудь. Что-то не давало ему покоя вопреки представлениям Васи о том, что в Постскриптариуме нет боли и других нервирующих телесных особенностей. А спустя пару перевёрнутых страниц ― надо сказать, листал он их очень быстро ― вдруг начал насвистывать какой-то мотив, показавшийся ей хорошо знакомым.