Приехал в город, доставил пакет члену Военного совета фронта товарищу Пупко. Он его вскрыл, прочитал бумаги и говорит:

– Вы прибыли первым. Устраивайтесь пока что, отдыхайте.

На моем лице недоумение.

– Куда я первым прибыл?

– На курсы, – отвечает. – Вот в пакете направление от дивизии, вот личное дело.

Я встал на дыбы, строптивый был.

– Не хочу на ваши курсы! – закричал. – Воевать хочу. Меня обманули, я не знал, что в пакете!

Член Военного совета спокойно меня вразумляет:

– Что же вы на меня кричите, молодой человек? По возрасту я вам в отцы гожусь, был в подполье, в эмиграции и много где еще, но такого крика не слыхал.

– Виноват, – говорю, – прошу извинить.

– Война так быстро не окончится, как вы думаете, – продолжает товарищ Пупко. – Мировой капитализм предпримет против нас еще не один крестовый поход, и нам надо встретить его во всеоружии. Политические знания, большевистское слово – это цемент, скрепляющий Красную Армию, и нам крайне нужны кадры хорошо подготовленных политработников. Имея их, наша армия станет еще сильней и сможет разгромить любых врагов. Следовательно, ваше место на военно-политических курсах. Зачисляю вас слушателем, желаю успехов в учении.

Ну что тут возразишь!

Из нашей дивизии прибыло еще 7 человек, приехали товарищи из других соединений, стали учиться.

Прошло полгода. Выпускники курсов получили назначения. Я хотел вернуться в свою 8‑ю стрелковую дивизию, но меня послали в 17‑ю. Она состояла почти сплошь из фронтовиков старой царской армии, которые участвовали в знаменитом Брусиловском прорыве, была закалена, боеспособна, а коммунистов среди ее личного состава было очень мало.

Командиром 151‑го полка, в котором мне предстояло стать политруком роты, был Глотов, орловский парень, старший унтер-офицер царской армии, храбрый и решительный человек. С ним я прежде всего и познакомился. Комиссара в полку почему-то не было, не то выбыл, не то заболел, и мне пришлось часто общаться с Глотовым. Это был одаренный командир, пользовался у фронтовиков большим авторитетом, но частенько выпивал, и потому от начальства ему нередко перепадали разные неприятности, вплоть до временного отстранения от должности. К политическим работникам он относился по-товарищески, понимал их необходимость в новой армии, заботился о них.

Меня он принял радушно, познакомил с обстановкой, рассказал, что собой представляют бойцы и командиры полка.

– В общем народ у нас неплохой, имеет большой боевой опыт, хорошо дерется, а в политике слаб. Но тут, как говорится, вам все карты в руки, – сказал он в заключение, – работайте.

Политический уровень бойцов роты был действительно невысок. Но я сумел довольно скоро завоевать у них доверие, ко мне стали прислушиваться, все чаще соглашались со мной и однажды заявили удовлетворенно:

– Теперь видим, что ты большевик, а не коммунист.

– А в чем же разница? – спрашиваю с удивлением.

Оказалось, большевиками они называли сторонников Ленина, а коммунистами – приверженцев Троцкого. Много мне с ними пришлось потрудиться, пока они стали разбираться в основах политграмоты.

А тут из политотдела дивизии поступила директива: создать в роте партячейку. Но из кого ее создавать? Стал проводить беседы, агитировать бойцов за вступление в партию. Слушают молча, сосредоточенно, согласно кивают головой. Когда мне кажется, что окончательно убедил их, спрашиваю, кто хочет стать членом партии. Молчат. Повторяю вопрос, а мне отвечают вопросом же:

– Воюем мы за Советскую власть хорошо, политрук?

– Хорошо.

– Так что же тебе еще надо?

– В партию будете вступать? Молчат.