Анита работала в фотомагазине и снабжала меня черно-белыми и цветными (обратимыми) пленками.

У одного из членов клуба была очень большая коллекция грампластинок, и у меня была возможность слушать музыку. И после войны много говорили о том, что некоторые музыканты и дирижеры, как, например, Фуртвенглер, пошли на службу к нацистам и что они виновны в том, что роковым образом вдохновляли многих немцев на войну. В то время не так много народа могло присутствовать на концертах, телевидения не было, да и радиоприемники были у немногих. Проигрыватели и пластинки были редкостью. Тем, кто воевал на фронте, невозможно было и представить, что можно было черпать вдохновение на подвиг в Бетховене Фуртвенглера или монументальной пластике Брекера («Товарищи, или Возмездие»). Не говоря уже о том, что они шли в бой под влиянием музыки или искусства. Во время боя мысль была только об одном – выжить. Редко кто из солдат, которых я знал, интересовался классической музыкой. По-другому дело обстояло с прусскими военными маршами. С военной музыкой было связано нечто военное, бравурное, победное и праздничное. И у среднего немца она пробуждала воспоминания о кайзеровских временах, эпохе блеска. Когда я был солдатом, то с удовольствием под звуки марша шел за военным оркестром по городку. Что было, то было.

Интересы солдата были прикованы к еде – у всех было постоянное чувство голода – и, по возможности к женщинам. Он хотел отдохнуть и как можно чаще ездить в отпуск. В целом все подчинялось инстинктам: нажраться, напиться и овладеть женщиной. Заботы о воспитании в Вермахте не было. Хотя за счет Вермахта и приобретались книги, которые должны были служить воспитанию и образованию, их никто не читал. Совсем другие мотивы всегда имели влияние на поведение каждого в бою: участие в нем с одной целью – получить орден или другую награду. С орденом на груди можно было любому зримо доказать, что ты храбро дрался. У меня были командиры, которые глаз не могли сомкнуть до того, пока не подобьют определенное количество вражеских танков, которые обеспечат им Железный крест, а потом они стремились к Рыцарскому кресту.

Но вернемся к главному интересу солдат – к еде. В письме матери от 1.10.1941 года из Загана я писал: «По утрам я съедаю только два кусочка хлеба, так как больше нет. В день полагается 500 граммов хлеба. В обед я съедаю столько, сколько в меня влезает, то есть 10–15 картофелин. И, несмотря на это, уже через десять минут я голоден и мне хочется съесть еще кусок хлеба. Но в таком городе, как Заган, где столько военных, едва ли можно достать еду без карточек. По воскресеньям в кафе можно увидеть меню с двумя-тремя вычеркнутыми блюдами. А когда хочешь съесть что-нибудь особенное, то в 10.15 надо уже сидеть на месте». Такие заботы были лейтмотивом моих писем. Вместе с этим я часто просил прислать мне денег, чтобы в кафе я мог заказать себе что-нибудь съестное. И наоборот, не было никакого дефицита сигарет, особенно марок NL, JUNO, и предметов туалета, например одеколона или зубной пасты.

Пока я служил в Загане, хлебный паек для солдат сократили. Чтобы меня не сильно мучил голод, мать постоянно высылала мне хлебные карточки.

Дорога в теннисный клуб проходила мимо булочной. Я каждый раз флиртовал с продавщицей и пристально заглядывал ей в глаза. Это оказало свое действие: всякий раз она продавала мне хлеб без карточек. Но, к несчастью, несколькими неделями позже, как назло, она выглянула из противоположного окна и заметила, как я у теннисных кортов горячо целовал одну красавицу. В следующие разы она со мной уже почти не здоровалась, и время хлеба и пирожков без карточек для меня прошло.