– А что было у того отеля, помнишь?

– У какого отеля?

– Куда ты подъехал…

– Вы о том отеле в Бока-Ратоне? О той вывеске?

– Да.

– Я был за рулем. Отец велел мне обернуться.

– Мы с твоим отцом долго спорили о той вывеске. Он утверждал, что раз в ней говорится: «Негры, собаки и евреи не допускаются», то евреи, поскольку стоят на самом последнем месте, наименее желательны. – Корнелл медленно покачал головой. – Это не так. Я сказал, что наименее желательны как раз мы, затем идут собаки, а уж затем евреи. Не может быть, сказал он. Собак они любят. Евреи не могут быть желательнее, чем собаки. Тогда я ему сказал, – продолжал Корнелл, постукивая по стойке, – коли так, то с чего нам быть желательнее собак? Он сказал, из-за привычки. Мы долго были домашними рабами, слугами. Собак иногда впускают в дом, а иногда нет. Евреи слугами не были, поэтому к ним не привыкли, и именно поэтому они на последнем месте – потому что вызывают такое отвращение. Поезжай в Дариен или Скарсдейл, сказал он, и там повсюду увидишь цветных – на них работы по дому, они возятся с детьми. А о еврее там думают как о чем-то нечистом, вроде свиньи, и ужаснулись бы пустить такого в дом. Спорить с твоим отцом было трудно, но благонамеренные дамские горничные и полицейские никогда не обращались к нему: «Эй, парень». У меня в роду уже много свободных поколений. Но порой по поведению окружающих об этом ни за что не догадаться. Если власть развращает, Гарри, то я хочу уйти из этого мира совершенно неразвращенным. Он изменится. Он должен измениться. Но я не люблю перемен. Не хочу отвлекаться на то, чтобы к ним приспосабливаться. Я хочу просто покоя на то время, что у меня осталось. Я слишком стар, чтобы испытывать желание драться, хотя и стану.

– Корнелл, меня тревожит, когда вы говорите, как Сфинкс.

– Хочешь, чтобы я говорил, как Сфинкс?

– Нет, я не хочу, чтобы вы говорили, как Сфинкс.

– Я поговорю, как Сфинкс. – Он сложил салфетку и провел большими руками по гладкому прилавку, отполированному, как столешница стойки бара. Потом посмотрел на часы. Он был расстроен.

– Что?

– Пальто.

– Пальто, – повтори Гарри.

– Сегодня утром, едва мы приступили к работе, явились два типа.

– Два пальто?

– Двое мужчин в пальто.

– На дворе июнь. Зачем кому-то ходить в пальто?

– Вот ты и скажи.

– Я не знаю.

Перед ними поставили их заказы.

– Зачем кому-то надевать пальто летом?

Влюбленный Гарри был так счастлив, что не мог взять в толк тревоги Корнелла.

– Может, им холодно.

– При восьмидесяти-то градусах?[33]

– Может, они только что переболели, перенесли какую-то серьезную психическую травму или, допустим, живут на Гавайях, так что здесь им сравнительно холодно. Эскимос, окажись он здесь хоть зимой, мог бы обойтись гавайской рубашкой.

– Ничего более глупого от тебя не слыхивал.

– Тогда сами скажите.

Корнелл отхлебнул кока-колы из стакана с надписью «Кока-Кола».

– Чтобы скрыть оружие. Пистолеты. Бейсбольные биты. Не знаю.

– Вот оно что.

– Да, вот так.

– Чего они хотели?

– Ты когда-нибудь задумывался, на что мы тратим пятьсот долларов в неделю наличными?

– Мы за многое платим наличными.

– Может, сотню в неделю, не больше.

– Какие-то выплаты? За что? За вывоз мусора? Полицейским? Инспекторам?

– Только на Рождество или когда инспекторы начинают нас трясти. В основном они пасутся на новом строительстве.

– Крышевание? Как давно это тянется?

– Примерно с двадцать третьего или двадцать четвертого.

– Отец платил?

– Да.

– Какое расточительство.

– Четыре сотни в неделю Микки Готлибу.

– Знаю это имя. Я думал, они с отцом друзья.

– Гарри, с такими друзьями и дифтерия не нужна.