Он появился у служебного входа на час раньше: время в цеху тянулось слишком медленно, из-за чего он ушел оттуда раньше, чем мог бы.

– Это здесь репетируют «Возвращение домой»? – спросил он у привратника, человека, который смотрел на любого, кто спрашивал о чем-то, на что мог ответить именно он, как на идиота, задающего вопрос, ответ на который и так известен.

– Да.

– Мисс Седли?

Гарри слышал музыку, доносившуюся изнутри. Постепенно обретая очертания, она останавливалась и возобновлялась совершенно непредсказуемым и незнакомым публике образом.

– Да.

– Мне надо с ней встретиться, – сказал он.

– Ну и?

– Просто хотел узнать.

– Зачем?

– Чтобы вы знали, что мне надо здесь быть. Я должен встретиться с ней в шесть.

– Вы пришли рано.

– Знаю.

Ему стало не по себе.

– Собираетесь стоять здесь целый час? Почему бы вам не пройтись, не перехватить хот-дог?

– Я не хочу хот-дог. Мы собираемся пообедать.

– Тогда почему бы вам не войти и не сесть?

– А что, можно войти?

– А это что, Форт-Нокс?

Проходя мимо, Гарри услышал, как привратник бормочет себе под нос «Тупица!». Это было хорошо, потому что теперь привратник получил удовлетворение, которое поможет ему протянуть оставшуюся часть дня и вернуться в свою могилу в Бронксе, а Гарри это ровным счетом ничего не стоило.

Гостиную подняли, чтобы освободить сцену для маневров хора, и в полутьме, которая в отсутствие декораций озарялась только огнями рампы, отражающимися от половиц и музыкантов, он нашел место в конце зала и, никем не замеченный, сел. Через пять минут после того, как он устроился, режиссер велел Кэтрин спеть песню, которую всего за день до этого она исполнила с таким ошеломительным совершенством. Она появилась, нарумяненная и набеленная, словно постановка действительно добралась до Бродвея, как, по сути, и было. Они репетировали в гриме, чтобы он не помешал им потом. Гарри, часто слышавший фразу «тяжело в учении – легко в бою», сразу это понял.

Заиграла музыка. Она началась коротким, глубоким всплеском струнных, который затем перешел в ритмичные волны. Но они убывали, оставляя голос Кэтрин в одиночестве, чтобы он заполнял весь театр и пленял каждого зрителя. Петь она начала через двенадцать тактов после своего вступления. Ее присутствие почти невероятно усиливалось сценическим светом, красками и самой песней. Он знал, что у нее красивый голос, но, разговаривая с ним, она не пела. Голос у нее был разработан настолько, что был в состоянии разносить на весь театр глубочайшие правдивые эмоции, мощно и в то же время мягко, с отчетливой, шелковистой и сильной дикцией. Иногда она понижала четкость и затуманивала артикуляцию, но лишь затем, чтобы вновь вернуться к ясности, что придавало ей диапазон, для которого музыковедам еще только предстоит придумать название, потому что для великолепия, которое способен продемонстрировать только женский голос, термина пока нет.

Это сообщало о ней так много такого, чего нельзя выразить словами, что он был ошеломлен. До сих пор он любил ее, потому что был увлечен, очарован ее манерами и внешностью, взволнован ее присутствием, притянут к ней невидимыми нитями. До сих пор это было совершенно понятно: она была интересна и привлекательна. Но теперь она увела его далеко за пределы какого-либо понимания. Ее голос – богатый, ясный, несмотря на частую затуманенность слегка сдвинутых двойных нот, идущих вместе, как сложные звуки далекого прибоя, – многократно повышал ее ценность и глубину, охватывая, казалось бы, все на свете. Ее голос призывал и сливал тысячи образов: воспоминания, краски, виды, другие песни, меркнущий свет, залитые солнцем цветущие деревья, покачивающиеся на ветру. Он объединял прошлое, настоящее и будущее, выписывая и высвечивая лица и души, долго пронося сквозь время их выражения и черты, сохраняя их до самой последней возможности, пока они не померкнут в разреженном воздухе, оставив лишь едва видимые призраки, подобные дыму, что висит над долиной, пока ветра, проносящиеся выше, не утянут его окончательно за собой. И когда это связывание вместе всего сущего завершилось, осталась только Кэтрин, источник и пружина самой жизни – дочь, жена, мать, – любимая и ценимая превыше всего.