Лопухин хмуро свел брови, придвинул к себе письменные принадлежности и сделал надпись на донесении: «Ввиду повсеместного распространения этих разговоров, необходимо рекомендовать генерал-губернатору принять меры, чтобы захоронение происходило на разных кладбищах в разное время». Он отложил донесение в сторону и принялся за другие.

Закончив их прочтение, Лопухин отодвинул папку в сторону, взял чистый лист бумаги и скрепя сердце принялся писать доклад императору.

Слова приходилось подбирать тщательнейшим образом, поэтому скрупулезно продумываемый текст скоро стал содержать жирные поправки. Доклад был ответом на требование царя дать ему исчерпывающую справку о событиях 9 января, Лопухин же находился в очень сложном положении и пытался из него выкрутиться. Он понимал, что означает «царская немилость», так как знал неких лиц, кого коснулась сия кара. Так, Зубатов еще при Плеве по повелению царя получил отставку и был выслан из столицы. Не говоря уже об опале Витте! А вот у Фуллона сдали нервишки, и вечером того же 9 января градоначальник сам передал прошение об отставке.

Лопухин вздохнул. Потерять пост и оказаться в опале наподобие Зубатову или, того хуже, как Витте? Ну уж нет! Лишиться привилегий и власти Лопухин не желал. Однако, ни привилегии, ни власть, ни деньги ему уже будут не нужны, если его убьют террористы. Не свершил ли он глупость всей своей жизни, передав важную миссию в руки афериста?

Лопухин сгоряча толкнул папку – чернильница покачнулась и упала. Черные чернила разлились грязным пятном по деревянной полированной поверхности стола.

Лопухин чертыхнулся, раздраженно позвонил в колокольчик.

– Приберитесь тут, – дал распоряжение он и повернулся к окну.

Вечерело. По улицам Петербурга кружила поземка: поднимаемый ветром снег заметал следы намедни свершенного преступления…

* * *

За окнами больницы раздавалась песня:

«Побежденный на Востоке,

Победитель на Руси, —

Будь ты проклят, царь жестокий,

Царь, запятнанный в крови!»

Голос кричал:

– Отец провозгласил для нас, братья: «У нас больше нет царя… Берите бомбы и динамит, – все разрешаю!»

Палаты были забиты ранеными. Кто-то стонал, кто-то причитал, кто-то звал доктора. Лиза лежала на одной из кроватей, бледная как мел. Ее без кровинки лицо застыло в глубокой печальной маске. Лизе не хотелось думать. Ей хотелось забыться, не вспоминать, не ощущать. Не ощущать ту пустоту, которая образовалась внутри. Не думать о беременности, о которой она и не догадывалась, не ощущать потерю ребенка, и не только этого ребенка, но и последующих, других…

Рядом послышались шаги, кто-то присел на край кровати. Лиза даже не посмотрела в сторону пришедшего.

– Лиза, доктор сказал, что мы можем забрать тебя, – произнесла Катя Шмит, положив свою теплую ладошку на холодную руку подруги.

Она не шелохнулась.

– Лиза… Может быть все еще обойдется… Может, доктор ошибается… – попыталась приободрить ее Катерина.

Слеза скатилась по щеке Лизы.

– Ничего уже не обойдется… Понимаешь… Не обойдется…

Подруга крепко обняла ее. Поцеловала в плечо.

– Лизонька, ну, не надо, не надо…

Лиза всхлипнула. Она не сможет простить себе безрассудную неосторожность. Алексей всегда хотел, чтобы у них были дети. Теперь этого никогда не произойдет…

* * *

Глебов быстро шел по больнице, заглядывая в палаты. Малышев шагал следом. Низенькая хрупкая сестра милосердия попыталась их остановить:

– Господа! Господа, вам нельзя!

– У нас разрешение, – сохраняя полную невозмутимость, ответил Малышев.

– Чье разрешение?

Малышев сурово взглянул на настойчивую девицу и повторил:

– У нас разрешение.