Но в горле ком… Подкатывает море, терзая всеобъемлющий закат, – вся даль, не усмирённая под прессом багряных туч, восстала из неволь… Размеренные строки-волнорезы дробят упрямый вал предштормовой. Подводный ток, непостижимый, древний, устал томиться в штилевом плену.

И слово балансирует на гребне…

И брызгами взрывает глубину.

К таким не клеится слово «старая». Из-под ресниц – до сих пор – ожог.

Я приводил к ней ребят с гитарами, стихийно собранный литкружок.

… И как-то сердце качнётся, стронется, а думал – грязью позаросло. Никоим образом не сторонница того, что дан интернет во зло, и нет поэзии после Пушкина, и только правильный слог высок, и странный сюр бытия в наушниках от мира грешного нас отсёк.

Небольно-резкий урок для каждого. Глотаем, морщимся, познаём. Побудешь с нею – потом не кажется, что эти семьдесят не в подъём. Легко трепещут полукасания. Кромешной битвой кричат лады.

А дальше будет – не угасание и пресловутый стакан воды, который надо подать… наверное (не смейте спорить – таков закон!). Но мы в семнадцать ещё не ведаем про выживанье наперекор, глухой февраль, стариковски зябнущий, где призрак памяти не поймать.

И не́ дал Бог ей детей. И взял уже – вон тех, на фото, – отца и мать.

Потёртый шкаф, гобелен с оленями и стайка солнечной хохломы. Компьютер прежнего поколения, но в нём теперь поколенье «мы» – мы станем ярче, острей, сценичнее, мы оперимся – уже прогресс. Утратим глупые псевдонимчики: Морская Мара и Лёха Крест… Поймём, как пафосен вой страдальца, как эпатаж нарочито-лжив. А всё святое – поётся, дарится и никому не принадлежит… Звучанье полно, и слово ёмко – спасенье наших гитарных банд.

Она – как девочка возле ёлки. Шуршит коробка, мерцает бант… И новь ночная. И флёр винтажный, а не таблетки и не кровать.

А что в коробке? Не так уж важно,

пока нам хочется открывать…

Я была молодой, азартной, всё, что можно, вложила в завтра, в избавленье от нищеты. Неуклонно и незаметно совершалась во мне подмена, и теперь я – всё больше ты.

Гулко-праздничные просторы, классы, ниши и коридоры, башни, лесенки и углы. Наконец-то восторги в прессе – о развитии и прогрессе. Долгожданные похвалы.

Приглушённо горят подвески, люстра спит в благородном блеске, восковая плывёт капель… Попечительские финансы. В Рождество непременно танцы, снежный вальс и царица-ель. Эти девочки, их причёски… на глазах неумело – блёстки, впрочем, ладно уж раз в году. Грациозны, смешны, наивны. В холле звонкое пианино верит в девичью ерунду…

Я – изящных искусств палитра, я уверенный глас арбитра, эталон, идеал поэм. Я – пейзажи в парадном холле (то презент знаменитой школе знаменитого мэтра N).

Я – газонный сорняк с обочин, я последний чернорабочий. Я вмешаюсь, искореню – всё, что лезет штришком, нюансом, глухо звякает диссонансом… от портьеры и до меню.

Я – моложе тебя годами. Где я, кто я, лишь твой фундамент, да глаза твои – зеркала. Вот я глажу твои перила… Вот я всё тебе подарила… Даже то, что не обрела. До́ма – радости всей округи, званья матери и супруги, пошлой скатерти кружевной. В сонме ангелов или вредин, прикативших сюда в карете, есть любые, но нет одной…

Гости. Выспренняя беседа. Жёсткость памяти и корсета. Да, столовая недурна. Посетите оранжерею. Сердце. Душно. Я не жалею. Я не женщина, а стена, камень, плитки, панели, крыша, статуэтки в уютных нишах, запах глаженого белья. Утро чёткое, занятое.

Поздно спрашивать: кто ты, кто я. Ты отныне – всё больше я.