– Что такое про одежу?..

– То-то и дело: франтом вдруг разрядился… Несет, значит, еще полусапожки женские да два бурнуса. Как пришел, послал меня на Сенную купить ему фуражку. Полусапожки мне подарил, а другие вещи велел продать, я их знакомому татарину за восемь рублей и отдала. «На, – говорю, – получай капиталы». А он мне в ответ: «Дура ты! Эти вещи пять красненьких стоят, а ты за восемь рублев продала!» Осерчал он очень, а потом и говорит: «Пойдем, – говорит, – в трактир». Ну, пошли в трактир, а потом все по-милому да по-хорошему кончилось. Ведь сколько не видались… «Где ты, – спрашиваю, – столько пропадал?» – «А там, – говорит, – был, где меня теперь нет…» – Марья Патрикеева, так звали девушку, сладко зевнула. – Двенадцатый час, – проговорила она, и обе женщины разошлись, несмотря на то, что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.

На следующее утро Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова ко мне.

Вечером, в девять часов, обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.

– Что ты, Маша, сегодня скучная такая? О солдате своем, что ли, взгрустнула? – начала разговор Федосова.

– Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся…

– Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он видишь, какие тебе полусапожки в презент принес.

– Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой дал. Яша, говорю ему, опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!

– Ну, а он-то что на это сказал?

– Молчи, говорит, дура. И в Сибири люди живут.

– Молодец!.. Храбрый, значит!.. А знаешь, Маша, ты часы бы продала. У меня есть один знакомый на рынке, который тебе хорошую цену за них даст, – сказала Федосова, желая узнать, где находятся эти часы.

– Ах ты, Господи! Жаль, что я не знала этого раньше. Побоялась идти с ними на толкучий да и заложила их тут поблизости, у жида.

– А, это на Горсткиной улице. Закладывала и я там. Жид этот, прости Господи, что антихрист – за рубль гривенник дает, – добавила агентша.

– Верно, верно, на Горсткиной, туда и снесла! – со вздохом проговорила Маша.

– Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего; страсть это как я обожаю военных людей. У меня самой – военный, – с одушевлением произнесла новая «подруга».

– На этой неделе обещался побывать. Жди, говорит, около ночи.

Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева.

Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.

Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него вполуоборот я вздрогнул… Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке… Положительно, подумал я, это он!

– Это ты, Соловьев? – окликнул я его.

– Да, я, – послышался ответ, и мужчина, повернувшись, очутился со мной лицом к лицу.

Я бросился на него, схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где оказался хорошо отточенный нож.

Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями удалось крепко скрутить его руки веревкой.

На следующий день после этого ареста были найдены и вещи, похищенные у купца Юнгмейстера. На Горсткиной улице были найдены заложенными серебряные часы с цепочкой, которые принадлежали задушенному ученику часовых дел мастера Ивану Глазунову.