Давид ждал.

Ждал от нее хоть каких-то слов. Жадно вглядывался в родные черты, в любимые глаза, полные слез. Полные слез и решимости.

Его девочка моргнула, слезы снова коснулись щек.

Надежда все-таки умирает последней.

Она вдруг резко придвинулась к нему ближе, обняла что есть силы, и шепнула:

– Будь счастлив!

Практически приказала ему. Не просила. А приказала.

И ему больше ничего другого не оставалось,– только уйти.

Ни с кем не прощаясь, забрал свое пальто и пошел к выходу. Ему не страшен был холод и темнота. Безразличие накатило со всей своей возможной силой.

Давид не обернулся назад. Не хотел видеть ее взгляд, виноватый, болезненный.

Он хотел запомнить другое: ее губы на своих губах. Вкус. Запах. И то, как горят собственные пальцы от прикосновения к ее коже.

Пусть эти воспоминания останутся с ним. Пусть с них начнется новая жизнь.

***

Неловкую тишину и кучу косых взглядов от друзей прервал телефонный звонок, и Ксюша схватилась за телефон, как утопающий за соломинку. Пытаясь спастись и не утонуть. Она трусливо схватила свои вещи, и, не прощаясь ни с кем, выбежала на улицу.

Сбежала. Пусть. Трусиха жалкая. Ну и ладно. Свое душевное спокойствие ей сейчас важнее, чем косые взгляды от друзей.

А телефон все звонил и звонил. Кто-то жаждал с ней общения.

На экране мелькала фотография красивой женщины с проницательным взглядом. Мама.

– Да, мам, привет! Как у вас дела? – Ксюша стала на ходу натягивать на себя куртку, придерживая телефон плечом.

– Ну, наконец-то, ты ответила, я уж думала трубку не возьмёшь, – мама взволнованно защебетала, пересказывая все новости с отдыха.