В год начала войны родился сын Федя, в семнадцатом, незадолго до того, как большевики взяли власть, появилась на свет дочка Маша. Девятнадцатый год стал черным для Доси – в январе, во время подавления белогвардейского мятежа, Сергеев возвращался домой из семинарии, и по дороге его настигла шальная пуля. Так и не дождавшись мужа, Дося узнала о его гибели лишь спустя два дня, когда стрельба затихла.

Она осталась с двумя детьми на руках, и никто из прежних друзей не мог прийти ей на помощь – во время мятежа одни погибли, другие были арестованы, третьи просто боялись, потому что самого Маллицкого арестовали по подозрению в связи с мятежниками.

Дося написала матери в Мценск, но ответа не получила – почта в те дни работала плохо, и письма терялись. Она устроилась уборщицей в сиротский приют – иначе им было бы не пережить голодное время. В двадцать первом, когда жизнь, казалось, наладилась, дети в приюте начали болеть дифтеритом. Заболели и Федя с Машей. Феди в одночасье не стало – задушил круп, а Машу увезли в больницу. Дося всю ночь просидела на скамейке у дверей, а утром к ней вышла нянечка с жалостливым лицом.

«Доктор всю ночь пленки с горла снимал, чтобы не задохнулась. Сердце не выдержало, видно так уж ей на роду написано».

И побрела Дося по улице, сама не зная куда. Приключилось с ней что-то странное – в голове зазвучало вдруг пение ангелов, а ноги сами понесли к Свято-Никольскому монастырю, но монастырь еще год назад был закрыт большевиками. Возле полуразрушенной, обсыпавшейся стены упала несчастная на колени и стала биться головой о землю. Разбилась бы до смерти, но проходившие мимо прохожие успели удержать обезумевшую от горя женщину – отправили в больницу, где врач ввел лекарство, погрузившее ее в забытье.

В палате для психически больных Дося провела почти полгода. Лекарства не излечили ее от душевной боли, но сделали ко всему равнодушной. Выйдя из больницы, она устроилась работать в открытую нэпманом парикмахерскую – сначала сметала волосы клиентов, а потом сама начала стричь, причесывать и завивать.

Получалось у нее хорошо, и от посетителей не было отбою – тайком от хозяек прибегали хохотушки-домработницы, чтобы сделать перманент, после собраний приходили комсомолки, желавшие избавиться от такого пережитка прошлого, как косы, приезжали на машинах жены ответственных работников и даже привозили своих мужей. Ссутулившуюся мастерицу с низко надвинутым на глаза черным платком, наполовину скрывавшим лицо, клиентки уважительно называли тетей Досей, и от этого она ощущала себя бесконечно старой.

Осенью двадцать четвертого возле парикмахерской остановилась машина, и из нее вылез человек в кожаной тужурке с пышными волнистыми волосами и пронзительным взглядом. Нэпман, хозяин парикмахерской, поспешил к нему навстречу, усадил в кресло к Досе и выразительно сощурил один глаз, давая понять, что клиент – большая шишка. Она стригла густые волосы, стараясь попасть «в волну», чтобы форма волос было ближе к естественной. Клиент остался доволен – оглядел себя в зеркале, сказал:

«Хорошо, – потом неожиданно резко спросил: – Вас как зовут, гражданка?»

Дося не сразу поняла, что вопрос адресован к ней, немного помедлила, тихо ответила:

«Тихомирова. Феодосия Федоровна Тихомирова».

«Интересное у вас имя, гражданка Тихомирова. Вы кто по происхождению? Из дворян?»

«Я… да».

«И кто же у вас в семье служил в белой гвардии – муж, брат, отец?»

«Никто. Мой муж был профессором семинарии, его убили в случайной перестрелке на улице, а отец и братья погибли еще в японскую войну».

«Дети есть?»