– Я не понимаю, о чем ты толкуешь, – признался я тоже шепотом, потому что до сих пор глотал слезы.

– Да ничего… все потом станет ясно. Извини, никогда не любила каждое слово разжевывать. Если не понимаешь – значит, не время, надо самому дойти. Ты и так обо мне все знаешь, что к этому добавить…

Я хотел было возразить, что ничего, кроме рассказанного ею не знаю, что дневников не читал, но язык будто прирос к нёбу. Я не мог заставить себя врать. А потому промолчал.

– Не переживай. Незнакомому человеку легко душу открыть. Я бы, конечно, не хотела, чтобы ты читал, но раз уж так получилось… Бог с ним! Мне так легко было с этим барахлом распрощаться! Невыносимо думать, что моя родня найдет это и читать начнет. Просто невыносимо, понимаешь? Скажешь, небось: подумаешь, какие-то сопливые дневники, что там особенного, наверняка и родители обо всем догадывались, просто тебе не говорили. Пусть так, но сама мысль невыносима. Не хочу в гробу переворачиваться, да и им спокойней будет. Обо всем не догадаешься, и вещи покойника бередят страшно, сама испытала. Спасибо, что избавил меня от них, спасибо за все.

Мы беззвучно плакали, я все еще держал ее руку и дивился несвойственной Маше словоохотливости.

– Скоро все закончится, – продолжила она, – сил нет, как хочется, чтоб поскорее! Для меня начнется новая жизнь. А у тебя какие планы? Есть же наверняка? Мы до самой смерти не научимся жить сегодня.

Я верил, что она знала, о чем говорит.

– Да никаких особо… – промямлил я, – вернусь к работе, может быть, женюсь.

– Как зовут невесту? – спросила Маша.

– Тоня.

– Тоня… Антонина? Красивое имя. И такое редкое сейчас! Какая она?