Он привел ее на свою небольшую, превосходно отделанную виллу, обстановкой не уступающую некоторым патрицианским домам в самом Риме. Они миновали атрий и прошли в перистиль – внутренний дворик, украшенный великолепными цветами и фонтаном, струи которого стекали в выложенный мрамором бассейн. В углу садика притаилась маленькая беседка, увитая ползучими розами. Мерула приостановился, оглянулся на свою гостью, и удовлетворенно усмехнулся – было видно, что она потеряла дар речи от такой красоты. Да, он вложил немалые средства в эту виллу, даже залез в долги, но траты того стоили – пусть все видят, как Фортуна благоволит к тем, кто смеет говорить с нею на равных.

Насладившись оторопью бродяжки, он приказал служанке приготовить своей гостье ванну с благовониями. Пока она под присмотром расторопной прислужницы лежала в теплой терракотовой ванне, Мерула велел принести ужин. На мраморном инкрустированном столе рядом с бассейном появилась печеная рыба, лепешки из пшеницы тонкого помола, смоквы, виноград и непременный соус гарум, без которого Мерула, выросший в богатом римском доме, не мыслил себе никакой еды.

Тем временем бродяжка, закончив омовение, вышла во дворик и предстала перед лицом своего благодетеля. Теперь уж ему наступило время вытаращить глаза. О, бессмертные боги! Каким волшебством превратили вы эту нищенку в нимфу? В белой, струящейся по изгибам тела тунике, с изящными ступнями, будто вырезанными искусным мастером, она стала похожа на ожившую мраморную статуэтку. Она улыбнулась Меруле, отщипнула пару виноградных ягод, отошла от стола и вскинула руки, приготовившись к танцу. Мерула поднес к губам тибию. Он полюбил эту дудочку с тех пор, как попал в дом Сестиев. Вскоре юный раб так овладел этим искусством, что господа велели ему услаждать слух своих гостей на пирах. Став свободным и богатым, Мерула не забыл свою певучую подружку. Он и сейчас иногда брал в руки тибию, извлекал из нее нежные звуки, будившие в его голове какие-то неясные образы, от которых щемило сердце – домик на берегу реки и ласковая женщина в светлых одеждах. Если становилось совсем печально на душе, он усилием воли прогонял видения и откладывал дудочку в сторону. За годы рабства, когда он горел единственным желанием любой ценой получить свободу, Мерула понял одну непреложную истину – если хочешь идти вперед широкими шагами, сбрось с плеч лишний груз воспоминаний и тщетных сожалений и не оглядывайся назад.

Впрочем, тибия Мерулы умела петь и веселые песни. Сейчас она запела звонко и радостно, а девчонка, услышав ее серебристый голос, вскинула голову и изогнула стан. Как змеи, сплелись над головой тонкие руки, заструились по плечам украшенные цветами тяжелые косы, плавно и призывно колыхнулись под полотном туники стройные бедра. Мерула был поражен – ее танец нисколько не походил на бесстыдные телодвижения площадных плясуний. Никогда не доводилось ему видеть такого – ни на пирах в доме Кезона Сестия, ни у гетер, куда он сопровождал своего господина, ни на римских площадях во время гуляний черни. Страстью, соблазном, искушением обжигал ее танец. Да она и не танцевала вовсе – она звала, околдовывала, привораживала. Мерула чувствовал, как часто бьется его сердце, как приливает кровь к его щекам. Наконец у него перехватило дыхание, он отбросил в сторону тибию, схватил в объятья юную танцовщицу и, как сатир, утащил ее в маленькую беседку, чтобы жадно овладеть ею на ковре из мягкой травы под сенью цветущих роз. Впервые в жизни он испытал такой любовный восторг. Это соитие нисколько не напоминало искусственную страсть профессиональных блудниц или покорные, робкие ласки рабынь. Прерывистое и жаркое дыхание плясуньи обдавало его щеки, он погружался в ее упругое лоно, и ему казалось, что от наслаждения он вот-вот потеряет сознание.