Не знаю, почему всем попаданцам так везет освобождать из плена красноармейцев и командиров, имеющих боевой опыт. В реальной жизни, в случае окружения, солдаты из боевых частей всегда несли значительные потери убитыми и ранеными. Причем все тяжелораненые добивались немцами или же без медицинской помощи быстро умирали.

После сортировки новых бойцов мое настроение упало еще сильнее. Лишь человек двадцать бывали на передовой, и почти все они легко ранены. Из последних сил удерживая в руках ускользающее счастье в виде заветного пополнения моей роты, я с пылом произнес перед строем речь о том, как мы бьем фашистских гадов и будем бить их дальше. Со снизошедшим на меня вдохновением я описывал толпы бредущих на восток понурых немцев, взятых нами в плен, и горы фашистских трупов, оставленных нашей ротой на своем пути. Живописал все ужасы, которым подвергается население на оккупированных территориях. Призывал отомстить за погибших товарищей. В конце я честно признался, что мобилизация советских войск еще не закончена, и осенью немцы из последних сил предпримут отчаянную попытку наступления на Москву. И только после этого мы уже будем гнать их до самого Берлина.

Когда я попросил выйти добровольцев, желающих служить в нашем доблестном батальоне, почти все вышли вперед. Осталось чуть больше десятка человек, которые и в самом деле выглядели так, что их как можно скорее нужно было везти в госпиталь. Не знаю, что больше подействовало: моя «вдохновенная» речь, желание отомстить за гибель друзей и за все страдания, которые они претерпели в плену, или просто нежелание попасть в лапы энкавэдэшников в фильтрационном лагере, через который должны проходить бывшие военнопленные.

Военфельдшер, командир нашего медвзвода, уже погрузил всех немцев, раненных во время обстрела, в грузовик и в сопровождении санитаров принялся осматривать наших новичков. После выбраковки по состоянию здоровья он разрешил оставить только человек шестьдесят, а остальных потребовал отправить в медсанбат. Ну, и то хлеб.

Разделив бойцов на три неравные группы, я передал две из них, которые поменьше, в распоряжение комбата, а оставшихся распределил по своим взводам. Теперь в роте насчитывалось семьдесят пять человек – примерно половина штатной численности.

Комиссованные по здоровью бойцы стояли в сторонке, ожидая отправки в тыл, и виновато смотрели на нас. Один из них о чем-то спорил с военфельдшером, размахивая руками. Потом, развернувшись, он решительно направился в мою сторону. Это был тот самый забинтованный сержант, только повязки у него теперь стали белые и чистые. Его фамилию я запомнил – Михеев.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите присоединиться к вашей роте. У меня все ранения легкие, и я не стану для вас обузой.

– Вам бы, товарищ младший сержант, немножко в госпитале подлечиться, – неуверенно посоветовал я.

– Вы в наступление идете, а я буду в тылу отсиживаться? У вас, тащ старший лейтенант, в роте личного состава прибавилось, а сержантов мало.

– Надо же, какой вы наблюдательный. Ладно, оставайтесь, – сдался я. – Займетесь хозяйством, а то мой старшина и взводом командует, и меня замещает, а на вещевое имущество времени не остается.

Закончив составлять список новичков, я отправился искать комбата, чтобы узнать, нужно ли нам готовить оборонительные позиции. Узкий перешеек между болотами к западу от станции, который нам надо было защищать, уже был перекопан линией траншей, скорее всего, оставшейся здесь с августа, когда 22-й армии приходилось отступать. Места в них хватило бы только на одну роту, и кто из нас где должен располагаться, я не знал. Найти командира мне удалось без труда по громкому голосу, шумевшему на всю округу. Иванов сидел за рацией и вел переговоры с дивизионным штабом. Связь была не очень хорошая, и Сергею приходилось кричать так, что в штабе его, наверно, могли услышать и без рации. Закончив сеанс связи, комбат с раздражением бросил наушники и повернулся ко мне.