– Ох, эта стариковская память! Ну конечно, вспомнил, вспомнил теперь! Это было двадцатого июня. Как же я сразу-то не сообразил. Ведь в тот день один мой ассистент отмечал день своего рождения…

Повернувшись в сторону Вахрамеева, Шамсиев выражением лица обратил его внимание на дату, которую назвал профессор и, помолчав немного, спокойно, в выдержанном тоне продолжал:

– И как же Илья Ефимович воспринял эту страшную весть?

– Как воспринял? – Главврач печально улыбнулся. – Представьте себе, внешне он принял моё сообщение довольно хладнокровно. Я уже, кажется, говорил, у этого человека железная воля. А что творилось у него на душе, об этом можно было лишь судить по глазам. Они у него словно разом померкли…

– После этого вы, вероятно, ещё не раз встречались с ним?

– Конечно! Я тогда предлагал Илье Ефимовичу лечь на стационарное лечение. Сначала он как будто согласился. Но через два или три дня он, позвонив мне, сказал, что ложиться в больницу не хочет. Спорить с ним было бесполезно, я это знал. И мне пришлось лечить его амбулаторно, используя все имеющиеся средства и возможности. Но Илья Ефимович… – Профессор чуть замялся, помрачнел. – Уж не знаю даже что и сказать, но он как-то странно повёл себя, часто пропускал лечение, стал молчалив, раздражителен. Мне даже пришлось показывать его психиатрам. Но они ничего такого не нашли у него. Обычные симптомы болезни: неразговорчивость, замкнутость, отрешённость… А потом… потом Илья Ефимович и вовсе отказался от лечения, не стал приходить ко мне. Уж не знаю, какая муха его укусила… Конечно, я не теряю с ним связей, звоню, справляюсь о здоровье, но знаете, всякий раз, когда прощаюсь с ним, не могу уйти от мысли, что в следующий раз он уже не поднимет трубку…

Профессор посидел с минуту молча, уставившись неподвижным взглядом в стол, и вдруг, словно осенённый какой-то мыслью, потянулся к телефону.

– А вы знаете, у меня отличная идея. Давайте позвоним сейчас Илье Ефимовичу и справимся о его здоровье, раз оно вас интересует?

Не дожидаясь одобрения своей идеи, профессор поднял трубку и решительно завращал диск телефона. Вызов сработал почти сразу, так как уже в следующее мгновенье лицо профессора вновь посветлело от уже знакомой лукавой улыбки.

– Илья Ефимович? Добрый день, – тепло и расслабленно заговорил он, ощупывая свободной рукой шнур от телефона. – Узнал меня? Ну-ну. Как врача ты меня уже давно отверг, спасибо хоть как старого еврея помнишь. Ну, как ты там? Что? Вот сумасшедший! Тебе лежать положено, а не по театрам ходить! Да, нельзя, даже как зрителю… Головокружение, слабость, говоришь? Ну ещё бы! Находиться весь вечер в пылу эмоций! Помни впредь, надо больше отдыхать, сохранять спокойствие. И обязательно принимай лекарства, которые я тебе посылал через медсестру. Да, да, и никаких дальних прогулок! Я навещу тебя через денёк. Обязательно. Ну, пока!

Он положил трубку и укоризненно покачал головой:

– Подумать только! Был вчера в театре… Ведь на ладан уже дышит, а ему всё подавай искусство. Ох уж эти артисты!

Укор относился к Борину, но Шамсиев принял его и на свой счёт. Ему даже стало не по себе в эту минуту. Ведь это он выманил Борина из дома, заставил переживать, быть может, самые тяжёлые мгновенья в жизни…

Профессор между тем уставился на него любопытным взглядом и спросил чуть осторожно:

– Простите… но если не секрет, чем вызван ваш интерес к личности Ильи Ефимовича? Уж не натворил ли чего старый бес?

– Да ничего особенного… Просто выясняем один давний случай в театре… – успокоил его Шамсиев. – И вот ещё что, Самуил Абрамович, будем считать, что беседа наша носила официальный характер, и содержание её придётся запротоколировать. Таков порядок. И потом, нам придётся изъять историю болезни Ильи Ефимовича. Подготовьте, пожалуйста!