– Не болтай. Три дня знаешь человека, а уже мелешь при нем что попало, – приструнила подругу Князева.

– Да это парторг колхоза. С него Райком требует наглядную агитацию, вот он и развесил, где мог, – примирительно сказала Наиля.

– Что, я все время рот на замке держать должна? У меня три рта на полатях голодные! Привезла на телеге в город на колхозный рынок свинью продавать, подскочили – деньги давай, сбор с владельцев скота. «Какие, говорю, деньги? Не продала еще». Так ведь, гады, и крутились возле, пока после не содрали налог с продаж, сколь положено. У родственника три дня пожить решила: детям обувку купить надо было, да телогрейку себе приглядела, так на вторую ночь участковый прибежал, видно, соседи нажаловались: «Почему без прописки ночуете? Где паспорт?»

– Нет, говорю, у нас паспортов, беспаспортные, колхозники мы. Как рабы мы!

– Поговори у меня еще! На два года посажу!

Выписал квитанцию, сто рублей штрафа содрал за нахождение в городе без прописки. А ты спрашиваешь, проглядывается ли коммунизм.

Георгий смотрел на худую, озлобленную женщину, сидевшую напротив, и не знал, как утешить ее.

– Ну, ныне зерновые получше, может, на трудодни поболе дадут. Комбикорма вот для свиней привезли, партия решение приняла об увеличении скота в личном подворье. Полегче жить будет, – прервала затянувшееся молчание Вера.

– А корма-то где? На одну корову наскрести не могу, по ночам с сыном бегали, ложок обкашивали. И то в правлении пригрозили трудодни снять – за самовольное сенокошение.

Дверь в красный уголок распахнулась, и в него влетела рослая, молодая, лет двадцати, с рыжими, мокрыми, распущенными, до плеч волосами, еще одна доярка. Она скинула с себя прозрачный плащ, отряхнув, аккуратно повесила его на гвоздь в угол, оставшись в брюках и толстом свитере ручной вязки.

– Что-то ты быстро управилась. Хотела только к дойке подойти, – сказала Вера.

– Почуяла, что к нам ясный сокол залетел, вот и явилась раньше времени, – засмеялась девица, усаживаясь рядом с Настей. Роста были они одного, но рыжая была кругло лица, плотно сбита в плечах, под свитером угадывались полные груди. Она налила себе чаю и, поднеся к губам, беззастенчиво стала разглядывать гостя.

– Слушай, Георгий, сосватай меня, а? Я рыжая, ты почти рыжий, знаешь, какие у нас с тобой сыновья пойдут! Рослые, сильные, крепкие, как белые грибочки! – прихлебывая из кружки чай и не отрывая взгляда от глаз сидящего напротив парня, заговорила она.

– Галя, одумайся! Чо ты мелешь, бесстыжая! Прибежала и готова сразу на шею человеку броситься. У него, поди, жена и дети уже есть!

– Нет, Вера, у него жены. И детей нет. Чует мое сердечко. А среди вас пропаду я. Нарожаю молодцов от семи отцов и озлюсь, вон как Настя.

– А меня-то ты тут чо приплела? У моих есть отец. Пишет, может, под амнистию попадет. Выйдет, и мы заживем, как люди.

– Не обижайся, Настенька! Я тебя жалею. Это к слову, я, – обняла подругу Галя.

– Ну, ладно! По чаевничали, поплакались, по женихались, айда ведра помоем да зеленку разнесем: дождь, скоро пригонят коров-то,– сказала, вставая из-за стола, Вера.

– А тебя мне цыганка нагадала: сказала, что суженый мой будет рослый и рыжий, как я, – сказала Галя на ушко, прижавшись грудями к плечу Георгия. И вышла последней.

Веселов, взволнованный напором молодой доярки, налил еще кружку чая, в одиночестве задумчиво выпил и ушел к своим. Помощи дояркам не требовалось.

После ужина он долго ворочался на топчане с боку на бок. «Ишь ты – сыночки, как белые грибочки», – думал он, засыпая.

Погода испортилась окончательно: небо затянули серые тучи, периодически начинал моросить мелкий дождь. Работать на поле было тяжело: на ноги налипала глина, сапоги становились тяжелыми. Кто счищал ее с подошв о лопату, кто о край ведра. Резиновые перчатки давно уже порвались, у многих мужчин пальцы постоянно были в грязи и мерзли. Кто-то привез с собой матерчатые перчатки – тем было легче: вечером постиранные, к утру у печи перчатки высыхали, и счастливчики начинали день с сухими руками. Но таких было немного.