Но вернусь к Любе. Она не слыла красавицей – можно сказать, была даже дурнушкой. Прыщавое лицо, особенно когда Люба волновалась, покрывалось еще и розовыми пятнами. Нечеткие черты дополняли невыразительные глаза и крупноватый нос. Зато фигурка была та, что надо, особенно ножки, которым я очень завидовала. Мы с Любой даже измерили обхват ее икр – 32 сантиметра. А у меня только 28!

В школу я шла мимо Любиного дома и всегда заходила за ней. У Любы был еще младший брат, а отца не было. Жили они очень бедно. Но когда мы учились в седьмом классе, ее мать снова вышла замуж. И у них родился ребенок. Что меня поразило, так это вид Любиной матери после родов. Она стала такой молодой! Я вглядывалась в ее лицо – оно было просто девичьим, свежим, каким-то вдохновленным. Я не могла отвести от нее взгляд. Но в семье ничего не изменилось к лучшему. Как и раньше, только в день зарплаты на столе появлялись колбаса, консервы, конфеты, печенье и другие деликатесы. Всегда в этот день была и водка. Все съедалось очень быстро, и до следующей получки семья жила впроголодь. Люба часто подкреплялась у нас, поскольку моя мама со святой верой выполняла завещание своей матери, а моей бабушки: «Никого не выпускай из дому, не накормив».

Кажется, у поколения, пережившего голодовку 1933 года, культ еды остался в крови. Мама рассказывала, что из детей в ее семье выжили только двое: она и старший брат Фанасько. Ей тогда было четыре года, и она целый день «паслась» на калачиках. Это такой сорняк – растет во дворах; после цветения на нем завязываются вполне съедобные маленькие семечки, похожие на зеленые сплюснутые горошины с перекрестными бороздками. Эти калачики и спасли малое дитя. Бабушка говорила маме, что считала настоящим чудом, когда ей, такой тщедушной, удалось выжить, а более крепкие дети умерли. Бабушку тоже тогда чуть не отвезли на кладбище. Тощая, ослабленная, она полулежала возле дома на завалинке, закрыв глаза, и ребята-активисты, собиравшие умерших в бричку, уже взяли ее за руки и ноги…

– Вы что делаете?! – открыла глаза бабушка. – Ну-ка идите отсюда, я еще и вас переживу!..

Затем, уже после голодовки, один из тех комсомольцев однажды зашел к ним в дом, когда все сидели за щедрым столом, и тоже примостился на скамейке, поглядывая на вареники.

– А ты что здесь делаешь? – заметила его бабушка. – Забыл, как меня заживо похоронить хотел?

Она взяла его «за шкирку» и вытолкала из дома.

А вот маминого старшего брата – своего родного дядю – я никогда не видела, поскольку тот умер сразу после войны. На фронте дядя попал в плен и всю ночь стоял вместе с другими солдатами в какой-то загородке. Шел сильный дождь. А ему так хотелось спать, что под утро, как потом рассказывал родным, не выдержал – отгреб грязь, лег на землю и уснул… Когда же в конце войны наших военнопленных освободили американцы и проводили медосмотр – здоровых забирали в Америку, а больных отпускали на родину, дядя мой услышал страшный диагноз: туберкулез легких. Он поехал умирать домой…

Рядом с его могилкой растет сирень. И если весной пойти на кладбище, когда она цветает и так пахнет, что даже плакать хочется – можно душу надорвать от жалости. Успел ли познать любовь тот юный парень, мой дядюшка родной, косточки которого покоятся в этой могиле? Целовал ли, ласкал девушку? А может, и умер девственником?…

«Я думаю о тебе каждую ночь. Я жду тебя, но ты не приходишь. И время постепенно стирает мои мечты о тебе». Эти слова только что прозвучали по радио. Неужели так произойдет и со мной? Буду любить, ждать, а он никогда не будет моим? И я его забуду, разлюблю, полюблю другого? Я не хочу этого!..