[[[* * *]]]

Зайцева всё это время с жалостью смотрела на притихшую Брониславу, сидящую по ту сторону куста, понурившись. Но едва Нюронька открыла рот для прямого и беспощадного разговора, как Бронислава встрепенулась:

– У Фёдор Фёдорыча бок-то у коровы – хорошо зажил, что ль? – вдруг озаботилась она.

– …У Вислы? Давно уж зажил, – не сразу откликнулась Зайцева и принялась убирать бумаги в шкаф. – Этот, бык-то у них, Одер, ещё в августе её рогом пропорол. Вислу… Ну, его, видишь, Хасан напугал. Кинулся, как дурак, залаял. Не на цепи был, Хасан ихний. Одер и понёс. С места да в карьер. А Висла как раз в стойле сено жевала. Ну и шарахнулась. На Одеров рог… Я так от дяди Феди слыхала. А другие говорят: Одер, вроде, Хасана лягнул, а Хасан и не виноватый на солнышке лежал. Потом уж залаял. Не знаю… Дяди Федина сношонка всё креолином мазала, рану Вислину. Чтоб мухи не наплевали.

– А я когда узнала, так я за Вислу переживала! Прямо страх, – торопливо засокрушалась Бронислава. – Ой, Нюр. Жалко её было, никаких слов нету. Корова-то – ведерница!.. Креолином, говоришь? Не марганцовкой? Вот, помогло, значит.

– Быстро, Бронь, помогло. Только молоко с месяц креолином пахло. Хасану его выливали… Она уж стеленая ходит, Висла! Доить бросили.

Зайцева запирала теперь ящики и створки шкафа, часто пощёлкивая жёлтым ключом.

– Ну? – удивилась Бронислава, неотрывно следя за её веснушчатыми проворными руками. – Рано как… А Одер что ль Вислу покрыл? Или в стаде она огулялась?

– Он.

– Гляди-ка, подпустила она его, – удивилась Бронислава. – После этого… Простила, значит. Одера-то. Висла.

– А куда ей деваться, в одном дворе? – снова уселась за стол Зайцева. – На развод, что ль, с Одером подавать?

– Ой, точно, Нюр! – поспешно согласилась Бронислава и покивала сочувственно. – Им, коровам, так! Им нелюбо – да смейся.

Зайцева сосредоточилась и сдвинула брови, во второй раз настроившись высказать Брониславе всю свою правду – про такое замужество, сомнительней которого и не придумаешь. Но Бронислава и тут опередила её с ловкостью:

– Он как, Фёдор Фёдорыч, вислиного телёнка-то назовёт? Придумал что ль?

– Ну… – кивнула Зайцева и сбилась с основной мысли. – Придумал. Если тёлку – Эльбой.

– А бычка? – ещё больше оживилась Бронислава.

– Бычка? …Прут, вроде, – нахмурилась Зайцева. – Не прут, а Прут. Речка такая военная у них была.

– Русская речка-то наверно. Если Прут…

Они помолчали.

– …А я гляжу: чтой-то Хасан у них всё на цепи да на цепи? А это значит, после того случая, – поняла Бронислава.

– После того. Не спускают они теперь Хасана. Разве только на ночь. Доверие он у Фёдор Фёдорыча потерял.

– А-а-а… А свинья-то у них пятнистая, здоровая ходит?..

– Свинья – Шпрея.

Они помолчали снова.

– Ну ты, Броньк, и нашла, – не выдержала и посочувствовала всё же Зайцева. – В мужья-то себе. Одет как прощелыга. А уж купоросный!.. У нас хоть мужики как мужики. И спокойные – и при силе. А этот… Судорга и судорга. Нет, на лицо он, конечно, ничего. На артиста какого-то похожий. А так… уж больно городской. Ручки-то – слабенькие, коротенькие. Брюшко-то – вислое… Прям кенгуру.

– Хватит вам! – вдруг решительно остановила её Бронислава. И, промахнувшись, вместо отжившего цветка оборвала хороший. – То барбос, то кенгуру. Заладили… Пускай кенгуру, зато моё!

– Ну ты приходи, Нюр. За смородиной, – тут же сменила она тон на самый скучный. – Сумку только большую возьми. Чтоб две банки встало.

– Да ладно! – вздохнула Зайцева, перетаскивая «Ваньку мокрого» на подоконник, подальше от Брониславы. – Чего уж – две. Если б ты за нашего, за путёвого выходила. А за такого-то… и одной банки много: некуда девать.