Сначала я отмечал приходящих, пока еще не дошел до дна первой бутылки. Не всех, разумеется, поскольку в маленькую комнату набилось человек, наверное, тридцать. Но одну пару я хорошо разглядел: одинакового небольшого росточка, метр шестьдесят пять, думаю так; она – пухленькая, светленькая, подвижная и живая; он – темный, сухой горбун с длинным клювом на месте носа, молчаливый и мрачный. Надя сразу подсела к Графу, потеснив остальных на диване, а Юра цапнул налитый стакан и взгромоздился на подоконник. Впрочем, его сразу от меня заслонили прибежавшие следом.

Пришел кругленький очкарик с зачехленной гитарой. Его я проследил до места, надеясь пододвинуться ближе, как только остановят магнитофон и зазвучит человеческий голос. Любой живой инструмент предпочитаю электронным и механическим штучкам. Подходили парни; кого-то я знал еще по боксерской спартаковской секции, кого-то случайно встречал на Большом, на Ленина или в Матвеевском. Прибегали девицы; снизу, с моего места, было трудновато оценить их качество; впрочем, я уже довел себя до кондиции, когда все женщины приблизительно одинаковы и, если не прекрасны, то хороши. Есть ноги, есть попки, а все, что выше талии, скрывалось клубами табачного дыма.

Девочка Таня появилась ближе к полуночи. Пришла она с приятелем, Гариком, – потом я его вспомнил, он приходил пару раз с Графом на тренировки. Красивый был парень, да только портил его короткий нос. Что-то там такое начало спускаться от переносицы, да остановилось на полпути к усам. И хотя поросль на губе была черная и мощная, недоделанный клювик портил все впечатление. Какое-то исходило от него ощущение вечного голода; то ли по деньгам, то ли по девочкам. И те и другие попадались ему часто, но – не задерживались.

Я отметил и этот кадр, но ненадолго, потому как мне стало уже совсем хорошо. Пустую бутылку я засунул под тумбочку, чтобы не вызывать зависть у страждущих, а вторую потягивал просто из горлышка, не тратя бессмысленно время на розлив. Диковинная машина над головой скрипела и тряслась. Что-то мелодичное тянули скрипки, им вторили согласно трубы, и ударник отсчитывал ритм, отстукивая щетками, будто бы пальцами по голове. И я начал ощущать странную легкость, словно звуки растекались внутри меня, заполняли тело, вытесняя прежнюю начинку, данную природой при рождении.

Я закрыл глаза, прислонился к стене, и мне почудилось, что поднимаюсь вверх, шурша рубашкой по обоям. «Что же, – думалось мне лениво, – прилеплюсь к потолку и поживу так, пока не потянут вниз дела и люди». Несуразного здесь ничего нет: бегают же здесь мухи, висят паучки, и клопики… Должно быть, я немного вздремнул, потому что многообразные насекомые заползли из песни, которую выдавал Пончо.

Когда я очнулся, магнитофон уже остановили, только моторчик еще жужжал внутри, вращая вхолостую тон-вал. И верхний свет убрали, и голоса шумели в отдалении, перебиваясь изредка смехом. Чуть дребезжали гитарные струны, приятный тенорок выводил самозабвенно слова, которые мне никак не удавалось разобрать толком… А потом вдруг она опустилась рядом. Тоже на пол, тоже прижалась к стене, обхватив колени руками, и смотрела на меня пристально. Я тоже ничего не стал говорить, а просто плеснул ей напитка в стоящий рядом стакан. Вино она выхлебала залпом, что меня очень расстроило. Одета она тоже была совершенно иначе.

– Почему, – спросил я ее, – почему ты уже в джинсах? Она засмеялась и сказала, что весь день была в джинсах.

Я начал объяснять, что с утра она была в платье, красном и полосатом, но вдруг понял, что это совсем другой человек. Встал и пошел из комнаты. Кажется, чашка упала и разбилась, но мне уже было все равно, потому что и в самом деле давно требовалось выйти. В туалете долго стоял, упершись рукой в стену, и слушал, как журчит вода в бачке над головой. Я хорошо держусь трезвый, но пьяный – раскисаю, и душа неряшливо вываливается наружу.