Крюгер рассказывал потом, что он спокойно катил себе в троллейбусе с Васильевского, клевал носом в чье-то плечо, расслабляясь после целого дня в рисовальном зале, как вдруг неведомая сила едва не выбила из-под него пол. Он пробежался в поисках равновесия до самой кабины и там уже через голову водителя разглядел на панели меня. Который как раз уклонился в точку минимума, куда с другой стороны устремился «рогатик».

Я ловко увернулся от колеса – а может быть оно от меня – и повернул налево, небрежно отмахивая набегающему транспорту. И все эти «москвичи» и «Волги», остервенело визжа покрышками и неистово клаксоня, тем не менее послушно останавливались. «И так будет всегда!» – проорал я напоследок, исчезая в длинной кишке темной улицы имени любимой сестры великого вождя.

На пупочку звонка я жал, наверное, месяца два. Наконец Татьяна вылезла – теплая, белая и в цветном халате. Я чуть было не прослезился от умиления.

– Какого черта ты приперся?! – прошипела моя любимая женщина.

– Мне надо… Мне очень надо… я сейчас все расскажу…

Я попытался облапить ее, но промахнулся и ударился плечом о косяк. Сделалось очень больно.

– Убирайся быстрее. С ума сошел. Муж дома.

– Это хорошо, что муж. Сейчас я ему все объясню…

Уж не знаю, что я намеревался объяснить законному владельцу этого пленительного тела. Возможно, попросил бы его постоять за дверью…

В этот момент вместо Татьяны передо мной образовался какой-то мужик. Спросил – какого хрена мне здесь надо?! Я очень вежливо попросил его проиденте… индети… фацься. Желательно по буквам. Он не понял, но я-то усек, что это был никакой не муж. Выглядел он раза в два старше, здоровее и возвышался надо мной как шпиль святого Исаака, как Голиаф чертов, невесть как сюда закатившийся. И я расстроился еще больше.

– Вот я счас тебе как устрою шестидневную войну… – гордо шлепнули мои губы.

А в пьяной башке уже вовсю гудела труба иерихонская, призывая разворачивать верную Давидову пращу в сыром и полутемном петербургском подъезде.

Но продолжались боевые действия даже не более шести секунд. До одноглазого Даяна мне было еще дальше, чем до знойного Тель-Авива. Я бы, наверное, себя такого и не бил, но он не упустил случая покрасоваться. Маленький да пьяный – отчего же не задеть убогого…

Хорошо еще, что перила попались под руку. Цепляясь за них, я полусбежал-полусъехал пролет и уже на площадке, не вписавшись в поворот, шлепнулся на задницу. Наверху по-шебуршали, а потом дверь захлопнулась.

Ох, как мне сделалось обидно! Я сидел на бетонном полу и мучительно трудно соображал, как же мне жить дальше. Можно было продолжать ломиться в закрытую дверь и схлопотать по второй скуле – для симметрии. Но для этого нужно было вскарабкаться наверх. На такое усилие я уже был не способен. Да и, кроме того, я уже понял абсолютно точно, что к женщинам евреев не пускают тоже.

Можно было остаться на месте и ждать утра, но какое-то десятое чувство подсказывало, что долго здесь я не просижу. Слишком много телефонов в этом доме, и наверняка уже не один оповестил Министерство внутренних дел о появлении в подъезде отменно опасного преступника и бузотера. К тому же очень холодно было сидеть так осенней ночью на голом бетоне. Я помню, что в первый раз мне захотелось натянуть ушанку. Меховую шапку с длинными ушами, чтобы их можно было завязать двойным бантиком у подбородка…

Как-то я все-таки спустился вниз, но, когда уже собирался выползти на воздух, входная дверь вдруг распахнулась настежь. К моему удивлению, вместо ментов перед мной нарисовался Граф.

– Ты что, орел, решил весь город на уши ставить?! Сначала в моем парадняке шороху навел, а теперь Татьянин громишь… Усвой на будущее – никогда не заявляйся к женщинам без звонка. Хорошее правило – сохраняет мир и доверие. Очень полезно в семейной жизни… А я заскочил в кофейню после базы – Райка говорит, что Боря путешествует на бровях и весьма сумрачный. Ну я бегом домой и ждать – наверняка позвонишь. Тут и Татьяна прорезалась… Слушай, старик, каким мешком тебя огрели? Из-за какого угла?