– Будя тебе! – попытался улыбнуться Ефим. – Чего расшумелась? Не одни мы бедствуем, все мыкаются.

Отодвинув в сторону жену, он взял с полки ковш и, раздвигая в кадушке огурцы и стебли укропа, зачерпнул рассола. Стал жадными глотками пить терпкий напиток, спеша и проливая его на пол.

– Правильно мама гуторит: ирод ты проклятый, чтоб тебя короста заела! – с тоской и болью выдавила Меланья и, истово осенив себя крестным знамением, испуганно шепнула: – Прости господи.

– Цыц, баба! – оборвал ее Ефим и, шатаясь, вышел из избы.

Во дворе отец возился у телеги. Чтобы не попасть ему на глаза, Ефим прошмыгнул за ограду и вышел на улицу.

Возле своего дома на лавке сидел старик Терещенко, рядом с ним болтал ногами внук Федька. Заметив подслеповатыми глазами Ефима, он с трудом поднялся, скрипя истертыми коленями и опираясь на трость, нервно сжал свободную руку в кулак и стал грозить ему:

– Ах ты, слякоть бесстыжая, честь казака позоришь!

Тот равнодушно смотрел на старика.

– Чаго молчишь, язык проглотил?

Ефим качался из стороны в сторону, спина сгорбатилась, он тщетно пытался ее выпрямить, чтобы достойно выглядеть в глазах старика, но у него не получалось.

– Я, дядька Василий, пью вовсе не оттого, что хочется, а потому, что тяготит жизнь.

– А кого она не тяготит? Одни от водки в петлю лезут, другие – в тюрьму. А ты чаго ищешь?

– Я покоя ищу. В душе покоя.

– Посмотри, на кого ты похож! В забулдыгу, в пьяницу превратился! – Терещенко замахнулся тростью и хотел было огреть нерадивого соседа, но потом остепенился. – Жахнуть бы тебя батогом, да мараться неохота, – плечи его нервно вздрагивали, он перевел взгляд на церковь, тяжело вздохнул, успокоился, перекрестился и сменил гнев на милость: – Сынок, у тебя ж тятька – добрый хозяин, а дед твой казак был от бога. Дед задушил бы тебя своими руками, кабы живой был.

Ефим, недовольно морщась, скосил глаза в сторону старого казака и через силу произнес:

– Я, дядька Василий, больше не стану пить. Худо сегодня мне. Сейчас опохмелюсь – и все, больше ни разу не буду.

– Врешь ты все! Глянь на себя! Слизь болотная, да и только. Лучше бы себе новые лапти справил, а то вон как обносились.

Меланья не находила себе места. Она не стала завтракать, оделась и побежала в шинок. По пути встретила Марию, жену Семена Грибова. Та разговаривала с Глафирой, жаловалась на мужа-пьяницу. Глафира игривым певучим голосом успокаивала ее:

– Да и черт с ними, пусть пьют, может, окочурятся быстрее. Я на своего после того, как увезли Еленку, рукой махнула.

– Я вот решила к батюшке сходить, совета у него спросить, – рассуждала Мария.

– Давай сначала в шинок зайдем, может, там управу на них найдем, – возмутилась Меланья. – Что батюшку по пустякам беспокоить?

– Ну, сходите, сходите, – ехидно ухмыльнулась Глафира.

Женщины вдвоем отправились в шинок и стали упрашивать хозяина не продавать водку мужьям. Видя перед собой раскрасневшееся и расплывшееся в улыбке лицо Давида Карловича, Меланья не выдержала и закричала на него:

– Пользуетесь слабостью мужика, гневите бога, продаете зелье, а что с нами будет, вас не тревожит!

– Послушайте, женщины, – поправляя на голове ермолку, ощерился хозяин, – зачем вы кричите? Идите отсюда подобру-поздорову. Разве я силком их сюда тащу? Сами идут: видать, им здесь больше нравится, чем дома. Значит, плохо привечаете мужей своих.

– Ну что, нашли управу? – спросила, усмехаясь, Глафира, встретив Марию и Меланью, возвращавшихся из шинка. – Им гроши нужны, а до людей им дела нет, хоть все пусть сдохнут.

В отчаянии побрели Меланья с Марией по пыльной улице в церковь.