До сих пор я проскочил два раза чрез верную, казалось, гибель.

В первый раз грузовой автомобиль подхватил передним своим колесом длинный хвост моей лошади и со страшной силой и быстротой ударил лошадь о полотно шоссейной дороги. Это было на 10-й версте от города Ямболи к Казыл-Ачагу. Мои люди крестились и говорили, что я спасся чудом. Я упал с лошади, не получив решительно никакого ушиба.

Вчера я поехал разыскивать NN. Говорили, что он находится в боевой линии. По пути попал под артиллерийский огонь. Шрапнельные пули свистели кругом, не задев меня. Оказалось, NN, не доезжая нашей дивизии, повернул назад в Главную квартиру.

С этим чувством я останусь и в дальнейших боях. Чувство мое вызвано Вашим чувством, которое подсказало Вам снять образ с себя и послать его в охрану мне.

Да утешит Вас Бог в награду торжеством христианской славянской идеи: отбросить нехристей из Европы, а потом от Гроба Господня.

Пишу Вам с высот у города Чаталджи, откуда в бинокль ясно различается в мраморном тумане Царьград, куда направлены мечты всех борцов».

И если спросят теперь, что дороже всего в жизни, как не ответить: ходить под благодатью.

Счастлив тот, кто ставит себя сам под покров небесной силы.

Счастлив и тот, кого другие подводят под этот покров. Счастливы дети, за которых молится мать вблизи или вдали от них, незримо низводя на их голову небесное благословение. Счастливы люди, которых в опасностях, трудах и искушениях помнят другие люди, указывая на них небу и требуя для них помощи и охраны…

И если б все жили так – под благодатью, ею просветляемые, хранимые, водимые! Тогда все были бы счастливы…

Мысль, что все случившееся с вами прошло безвозвратно и не может повториться, придает какую-то тихую грусть вашим воспоминаниям, и тем большую грусть, чем дальше эти воспоминания уходят.

Так и ятихо и грустно переживаю иногда мои детские годы и с тоской смотрю на невозвратимые картины, которые никогда не возвратятся уже потому, что многих, многих людей того времени, мне близких, уже нет.

Воспоминания моего детства, относящиеся к Рождеству, связаны почему-то с представлением чрезвычайных холодов. Я вырос в Москве, и в моем детстве морозы за двадцать пять градусов в декабре и январе не были редкостью. Конечно, нас в такие дни не посылали гулять, как это водилось ежедневно при нашем размеренном и строгом воспитании.

Что-то волшебное, живое чудилось в этих морозах.

Бывало, если взгляды русского учителя и француженки, постоянно за нами следивших, не были очень зорки, подойдешь в детской к большому окну, станешь рассматривать заиндевевшие стекла. На них столько узоров нарисовал затейливый чудодей мороз: все шире и шире из узоров белых звездочек вырастает какое-то царство, какие-то тихие, в даль уходящие сказки. И так замечтаешься Бог знает о чем, пока тебя с упреком не отведут от окна.

Когда опускали шторы и зажигали огни, то от мороза ставили к окнам большие старинные ширмы, и в комнате тогда, в нашей громадной детской, становилось еще уютнее.

Комната эта была перерезана во всю ее длину большой гимнастикой, по которой мы постоянно лазили как белки, приобретая большую ловкость. В двух углах комнаты и по стенам были конюшни, где стоял разнообразный наш скот: лошади без седел и с седлами, из которых одни снимались с лошадей, другие были к ним прикреплены, коровы, ослы, повернутые головами к кормушкам. Были в комнате и старинные поместительные кресла с дубовыми рамками, в которых могло за раз помещаться нас несколько человек. Эти кресла, вместе со старинными стульями красного дерева с уходящими назад спинками, изображали, когда это требовалось, и корабли, и леса, и большие дорожные кареты, в которых едут путешественники, поджидаемые разбойниками.