Только потом я понял, откуда у нее это прозвище. Когда, наконец, решился залезть в мамины вещи и нашел Пушкина, где на первом листе было написано красной ручкой: «Уважаемой Хильде Иоганновне от Ларика с любовью». Может, я дурак, но мне не сразу пришло в голову, что Ёгановна и эта Хильда – одно и то же.

Теперь не спросишь… Кто она мне была? Почему меня подкидывали к ней, когда мама уходила на теплоходе? Может, где-то у меня были еще бабушки и дедушки… Почему я их не видел? Много чего теперь не спросишь. Когда все было хорошо, мне совершенно не приходило в голову разузнать у мамы что-либо о той своей жизни. Я был слишком счастлив в этой.

Задавал я маме только один вопрос: кто мой папа? А она отшучивалась. Отшучивалась, отмахивалась, отворачивалась, защекотывала, запутывала. Делала высокие бровки и скучные губки вперед:

– Ну-у-у, ну вот зачем тебе, ну смотри, как все же хорошо-о-о-о, ну не порти, Симка.

И если бы могла, еще кучу поцелуйчиков и смайликов в конце фразы воткнула. Но когда говоришь один на один, глаза в глаза – смайлики тут не выручат. Приходится дополнительно махать руками, корчить рожицы, тормошить. Чтобы в глазах зарябило. Чтобы ты забыл, о чем спрашивал.

Так что с детства у меня оставалось два главных неразрешимых вопроса.

1. Я никогда не узнаю, кто был мой отец.

2. Я никогда не узнаю, говорил ли Пушкин нехорошие слова.

И незнание того и другого бесило меня совершенно одинаково.

Мама вообще была такая: все летала, хохотала, назад не оглядывалась. А потом утонула. Так что кто я такой и откуда – не спрашивайте, не отвечу.

Когда мама назвала меня Симой, она еще не знала, что так называется газировка на Ваппу[16]. В мае вся страна тут пьет специальную газировку. На вкус… ну такое. С изюмчиком. Ничего особенного.

Сима – сокращенно. Вообще – Серафим. Меня так никто здесь не называет. Баба Ёга звала Серафимом. У мамы было такое кольцо, а на нем надпись «Святой Серафим, моли Бога о нас». Букв почти не разобрать, тем более они старинные, я бы сам не прочел. Это мама мне прочла. Она сказала, что назвала меня из-за кольца. Потому что я родился 1 августа[17]. Честно говоря, не уловил связи.

К этому кольцу добавилось новое, золотое. Его подарил отец. На меня по такому случаю надели твердые блестящие ботинки. Уже через пять минут я стер себе ноги в кровь. В ботинках пришлось долго стоять, долго ходить. Вообще, свадьба – дело муторное, если ты на ней ребенок. Портить всем праздник я не осмеливался, поэтому терпел молча. Просто двигался, как будто у меня специальный скафандр с грузами на ногах для передвижения по Марсу.

Баба Ёга на прощанье поцеловала меня в лоб несколько раз. Пахло от нее густой сладкой выпивкой. Мне показалось, что в меня ткнулись сухофрукты с рынка, липкие, жесткие, которые приходилось долго размачивать в кипятке. Ими торговала толстая тетка Фатима с черными ногтями. Это мое последнее воспоминание о бабе Ёге.

Потом мы ехали. Они хотели отметить свадьбу зараз и там, и тут. Я до этого никогда так далеко в машине не ездил. Успел поспать и проснуться, захотеть есть и писать.

Мы вышли из машины на границе. Отец первый заметил, что со мной что-то не так. Показал мне снять ботинки. Я все-таки заплакал. Пятки были уделаны кровью. А носки-то белые. Он меня взял на руки. И показал, что я могу ходить без ботинок. Я посмотрел на маму. Новые носки-то.

– Ходи так, – разрешила она. – Эти все равно выкидывать. Другие купит.

Я почувствовал страшное облегчение. Я впервые сделал то, что было не принято! Но зато удобно. Впервые что-то запретное было разрешено специально для меня. Чтобы мне было хорошо. Границу я переходил без обуви.