– У тебя хороший друг, – сказал отец, когда мы ехали домой. – Не надо его звать этим прозвищем. У него есть имя – Алексантери.

– Саша, если по-нашему. Или Саня, – сообщил я.

– Тоже неплохо – Саня.

С тех пор отец стал звать его именно так.

Мной тогда занимались две тетки, очень хорошие, кстати. Но слышал я только отца. Верил только отцу. Он говорил, что, если я хочу играть в приставку, это нормально. Что если мне смешно, то смеяться – это тоже нормально. И если я злюсь за что-нибудь на отца, на Руплу или на учителей. То и это нормально. И если я хочу сидеть один и плакать, потому что скучаю по маме. Тоже. И если я пока не хочу чего-то делать – тоже. Сейчас не хочу – потом захочу. Плавание, например. Ничего стыдного.

И это и есть жизнь. И в ней много смешного. И жить эту жизнь надо мне самому, без оглядки на кого-то. И все, что я насмеял, – все мое. Значит, мне так надо.

Вот мы с Руплой и отрывались как подорванные. Хорошо, что тетя Вера с дядей Колей у него классные. Они не ругались, что мы на головах стоим. Ну мы и стояли, раз не гонят. Так что к своим тринадцати годам я совершенно уверенно стоял на голове. И на ногах, кстати, тоже.

Маму так и не нашли. Поэтому тот сон повторялся время от времени. Но я научился справляться с этим. Честное слово, к тому времени, как у нас завелась эта пиявка, я жил нормальной жизнью.

Я не боялся быть один. Я не боялся спать один. Я умел все: готовить, убирать, ровнять газон, даже кое-что починить в электрике. Знал, что могло мне понадобиться в экстренной ситуации. Знал, что в крайнем случае за стенкой сидит Пюрю, с которым мы делим пари-тало[21]. Короче, я был вполне нормальным, взрослым человеком. И тут пришла она, и вместе с ней весь тот кошмар.

Мы заранее с отцом договорились, что с трени я пойду сразу домой, чтобы он не волновался. И я по-честному пошел, а он по-честному не перезванивал, чтобы я гордился, что он мне доверяет.

Летом в столицу и окрестности на «Трумпутин»[22] согнали всех, кто мог понадобиться. Отца тоже подписали на это дело. Спасатель Койвунен, позывной «береза»! Куда без него? Месяц все службы на ушах стояли, а то и дольше. Мы с Морганом, который из Калифорнии, – у него отец силиконщик, тут неподалеку большой шишкой устроился в «Гугл-дата центр» – так вот, мы с ним так и говорили: ваш с нашим. Или наш с вашим. Он нам с Руплой:

– Наш вашего нагнет.

– Ага, – говорим. – Если допрыгнет.

Вообще-то нам параллельно. Пробки на дорогах только бесят, а весь этот кипеш – мимо кассы.

На ужин я сварганил яичницу с луком. Это когда режешь толстыми кругами лук и жаришь с двух сторон в масле. А сверху выливаешь яйца, стараясь не разбить желтки. В этом смак – чтобы не разбить желтки. Накрываешь крышкой и следишь, чтобы они не загустели, а только подернулись нежными бельмами белка. Вкуснотень. Меня научил Руплин папа, дядя Коля, Николай Палыч.

К августу тридцатиградусная жара, наконец, спала, но мы продолжали жить нараспашку. В окна вливалось столько воздуха, что у меня башка ехала от предвкушения чего-то чудесного, какой-то связной взрослой жизни, содержательной и наверняка счастливой.

Я остался на ночь на первом этаже, заранее решив, что устрою себе нору на диване, со снеками и полторашкой колы прямо перед ноутом и погашу его ровно тогда, когда уже будет невмоготу пялиться.

Отец приедет завтра к вечеру, пропахший рыбой, копченым дымом, свежей травой. Ему наконец выходной дали. С него будет отколупываться подсохшая чешуя. Он будет пристраивать в духовку судака, а я буду возиться с картошкой и луком и подшучивать, что сколько его ни отмывай, а он все равно настоящая рыба, только научился это скрывать от окружающих. Да, все было бы именно так, но пошло по-другому.