Он словно состоял из двух сосудов: один, снаружи, – изо льда, который невозможно было пробить или растопить, и другой, скрытый ото всех, – из раскаленного железа. Последний находился в области сердца и выжигал плоть.

Егор привык к постоянной агонии, и она стала его неотъемлемой частью. Даже когда он улыбался, смеялся, дышал, внутри царил всепоглощающий траур, и ничто не могло пробиться сквозь эти сосуды: ни жалость, ни сожаление, ни радость. Все эмоции, которые он когда-то мог испытывать, принадлежали лишь одной-единственной женщине, что любил безумно. Именно в ней заключался весь его мир. Лена стала для него спасением, смыслом жизни. До нее он вообще не представлял, что способен любить. Просто не умел.

Тетя, вырастившая Егора, частенько называла его деревянным сухарем. И он не злился на нее, ибо понимал, что женщина полностью права. Мать умерла от сепсиса, когда ему было всего лишь пять лет. Из рассказов тети он знал, что все началось с полученной на работе раны на ноге. Женщина тогда не придала особого значения порезу, однако позже началась гангрена. Егор плохо помнил маму. Основной образ, оставшийся в его памяти, – это как она, измученная, лежит на больничной кровати. И еще он помнил стоны от боли, которые слышал по ночам, когда мать выписывали домой. Егор тогда ненавидел ее за них. Ему, маленькому ребенку, и без того было страшно оставаться с ней в одной комнате, особенно после того, как ей отняли ноги… Родная мать вызывала в нем страх и ужас. Ночами он прятался под подушкой и зажимал уши руками, чтобы не слышать ее криков. Это продолжалось на протяжении нескольких месяцев. И когда мать умерла, он не проронил ни одной слезинки. Возможно, просто был слишком маленьким и толком ничего не понимал.

Потом он оказался под опекой тетки, родной сестры мамы, которая была ласковой до тошноты, постоянно жалела мальчика, оставшегося сиротой. Его уже тогда это жутко бесило. «Егорушка»… Как же его раздражало, когда тетя обращалась к нему так. И было бесполезно просить ту этого не делать. Уменьшительно-ласкательные слова были ее единственным языком.

Отца Егор никогда не знал; в свидетельстве о рождении стоит прочерк. Да, в принципе, он и не интересовался этим. Бесчувственность, считала его тетка, досталась ему по наследству от папаши. А Егор, если честно, был тогда благодарен ему за такой дар, ибо считал, что лучше быть таким, чем нюней, как его двоюродные братья. Ни к ним, ни к своей тете он не испытывал особых чувств и был несказанно рад, когда смог свалить от них в общежитие.

Лена перевернула не только его жизнь, но и изменила сознание. С ней Егор стал другим человеком и был от этого счастлив. Именно тогда он узнал, что такое настоящее счастье. Егор словно впервые в жизни выбрался из темноты и увидел свет. Ради нее он был готов перевернуть весь мир. Не задумываясь, вырвал бы свое сердце и отдал Лене, если бы это сделало ее счастливее.

Он любил настолько, что отсутствие ее аромата выжигало его ноздри, а глаза начинали болеть, когда не видели лица возлюбленной. Он бы, ни секунды не сомневаясь, умер ради того, чтобы она жила, отдал бы жизнь за ее улыбку. В той катастрофе погибли не только Лена с ребенком; умер и человек в нем самом.

Поэтому как может жалеть о чем-то человек, в котором не осталось ни грамма жалости? Единственное, Егор не знал, что Даша еще девственница, думал, просто ломается… Возможно, если бы знал, переиграл все иначе. А теперь она носит его ребенка. Черт возьми, его ребенка! Невозможно поверить в то, что он скоро станет отцом. А еще больше не укладывается в голове, что Даша – мать этого ребенка.