Не дожидаясь, когда скинут сходни, первым на берег спрыгнул рослый мужик с курчавой русой бородой, иссиза-голубыми глазами и красной обветренной рожей. Широкая ферезь[35], по летнему расстегнутая и развевающаяся на ветру, не стесняла походку сильного и уверенного в себе человека.

– Так то же Семен! – радостно закричали сургутские. – Семен, а ну иди сюда!

Но голубоглазый, помахав им рукой, подошел прежде всего к воеводе.

– А-а, Неустроев, здорово! – протянул Волынский ему руку, добродушно проворчал: – Силищи-то у тебя на дюжину хватит, – когда тот энергично тряхнул ее.

Благой похлопал Неустроева по плечу:

– Как дошел? Как река?

– Ну, ты уж сразу за расспросные речи, – остановил Волынский его. – Дай десятнику похорошеваться с людьми. Иди, иди, – сказал он Неустроеву.

Тот обошел стрельцов и казаков, поздоровался со всеми за руку, затем вернулся к воеводе.

– Отписка тебе, Федор Васильевич, от Катырева-Ростовского. И две грамоты. Одна сюда, другая в Кетск, Елизарову.

– Это потом, – остановил Волынский десятника. – Ты сейчас дело говори – народ ждет.

Семен повернулся к служилым, увидел по глазам, что их волнует.

– Обрадовать, казаки, нечем! Соль в полоклады, и то за прошлые годы! – развел он руками, как будто это зависело от него и он сожалеет, что подвел их.

Сургут существовал только на государевых окладах. И его жители часто терпели нужду в хлебе и соли, которые доходили сюда с опозданием на год, а то и на два.

– Почто так, Федор Васильевич? Без соли в тайге негоже!.. По посылкам ты пойдешь, что ли! – возмутились казаки и стрельцы. – Голова идет кругом!

– Пить надо меньше! Тогда и голова будет на месте! – отрезал Благой.

– Пить нам или нет, о том государю указ чинить! Ему же от питухов[36] и в прибыток!

– Тихо! – гаркнул Тренька. – Что шумите! Дай сказать человеку! Говори, Семен! – крикнул он десятнику. – Да громче, чтобы всем слышно было! Особливо тем, у кого уши, спьяну, заложило!

Неустроев сообщил, что на соляные озера под Тарой пришли черные калмыки и стеснили добычу. Не будет соли полным окладом и на следующий год. Но он обрадовал всех тем, что привез ячмень, крупу и толокно, присланные в Тобольск из Перми и Чердыни.

– Все, казаки, на сегодня все! – сказал Благой, когда Семен закончил говорить. – Погалдели и хватит. Пора разгружать. Атаман разведет по судам.

– Да ты скажи, когда будешь давать оклады? – снова прицепились к нему служилые. – Народ поиздержался, есть нечего!

– Ну-ну, так уж и нечего! – ехидно поддел казаков Пущин.

– А ты, Иван, не лезь куда не следует тебе! – раздались раздраженные голоса. – Ты еще не власть, чтобы указы чинить!

– Спокойно, товарищи! – прикрикнул на служилых Волынский. – Вот голова[37] примет – потом раздадим! Прежде разгрузить надо!.. Тугаринов, Деев, что стоите! Дело делайте!

Тренька засуетился, стал выкрикивать служилых своей полусотни:

– Савелий, Давыд, Федька! Ко мне, сюда! Артемка!.. Григорьев!..

Он пересчитал казаков, расставил их по местам.

– Остальные с Герасимом на подводы и в амбары! – приказал Тугаринов.

Казаки и стрельцы побросали на песок кафтаны, засучили рукава, и те, что были покрепче, полезли на суда. С них они вереницей побежали по скрипучим шатким сходням с мешками на спине. На берегу они ловко кидали их на телегу, подле которой стоял и принимал груз Тренька.

А Волынский и Благой, прихватив Неустроева, ушли с берега. Вместе с ними послушать новости ушли Пущин и поп Маркел. В воеводской все шумно расселись по-домашнему на лавках.

Волынский сразу же приступил к делу, потребовал от Неустроева:

– Давай грамотки и рассказывай.