Что же такого высмотрел Заблудов, не знаю. Лицо его сохраняло суровое выражение. Могу лишь предположить, что и я ему ко двору не пришелся.

– Вот, прочти, – с этими словами князь подал мне бумагу, сложенную в четверо. Я осторожно развернул ее и увидел там несколько строк, написанных по-французски, и стал читать:

«Милый друг мой,

радуюсь полученному от тебя известию о благополучии и добром здравии общего нашего благодетеля. То, что собирается он в который раз передать нам помощь, достойно его благородства. Нам же лишним не будет. Уповаю на Бога и преданность сирых и убогих, кои преданны мне бескорыстно.

Не упрекай меня в лености и корысти, право же виной всему моя бесталанность. Для брата же твоего пусть сие послание станет словом привета.

Петр»

– Что скажешь, ротмистр, об сим послании? – спросил меня князь.

– Обыкновенное, казалось бы, частное письмо. Написано обиняками. Так пишут, когда корреспонденты не уверены в сохранении конфиденциальности. Но если знать обстоятельства, при которых оно попало нам в руки, становится ясным иносказательный смысл. Понятно, что написано оно, как бы от имени самозванца. Это он благодарит за обещанную помощь и утверждает, что народ ему предан.

– А как ты думаешь, Антон Петрович? Кем писано оно, французом или же нет?

– Трудно сказать, наверное, ваше сиятельство, – я покрутил письмо в руках и пожал плечами. – Написано оно без грамматических ошибок, но ведь многие российские дворяне язык наш в совершенстве знают. Подпись сделана латинскими буквами, а имя звучит по-русски. И если учесть то обстоятельство, что оно перевозилось тайным образом, надо полагать – это еще и тайный знак к какой-то встрече.

Генерал переглянулся с Заблудовым:

– И мы с Платоном к тому же выводу пришли, – заметил князь. – По всему судя, эмиссар от тех, кто кашу с бунтом заварил, прибывает. Не верю я, что никто из недругов российских к нему руку не приложил. Генералу Бибикову доносят, что в отрядах Пугачева много ссыльных поляков, они к нему добровольно переходят, услуги свои предлагают. А от поляков ниточка и далее потянется. Представляешь, какую ценность сие известие имеет? То-то, брат. Приказал я давеча майору допросить пленных. Докладывай, Платон, что узнать удалось.

– Допрежь, ваше превосходительство, допрос был учинен только одному, Северьяну Гущину – бывшему уряднику яицкого казачьего войска, – встал во фрунт майор.

– Второй пленный, бывший сотник того же войска Василий Егорьев, потерял много крови и до сих пор в себя не пришел. Северьян же – сошка мелкая и известно ему мало, но показал он, что должна была их шайка встретить какого-то важного человека и сопроводить затем к самому самозванцу.

– Вот! – воскликнул генерал. – Все сходится. Узнал ли ты еще что-нибудь?

– Гущин указал и место, где надобно было им ждать гостя. Село Иваньковское Самарской губернии, отсюда в ста семидесяти верстах. По словам его, принадлежит какому-то помещику, который там не живет, а всем хозяйством ведает управитель из простых, он и есть верный им человек.

– А что про гостя говорит?

– Да ничего, клянется и божится, будто о нем знали лишь сотник с поляком и более никто. Казаков же взяли только для охраны. Вот разве, когда приказал дать ему плетей, поведал сказку, что как-то слышал разговор промеж Егорьева и поляка. Тот де спросил, как же мы гостя узнаем? А поляк ответил, что не его, мол, забота, на то верная примета имеется, а какая примета не сказал.

– Ну, господа офицеры, как мыслите поступить? – спросил князь, пытливо поглядывая на нас.

Первым решился майор:

– Ваше превосходительство, надобно допросить сотника, как только в себя придет. Гущину самому такого не придумать, но уточнить его слова нужно обязательно.