– Туда, студент!

Юрик утёр пот со лба, скинул телагу, – предмет тайной гордости юного покорителя сурового края, – похожую теперь больше на робу мукомола, и забрался в салон. Внутри вовсю гулял ветер, мучная пыль сыпала в глаза, мешки были налиты восьмидесятикилограммовой тяжестью. У входной двери встал технарь с ветошью в руках и наставлял:

– Ты поосторожней, на бак особенно не наваливай. Сюда, сюда тащи, вперёд. Да не так. Вот этот сначала… А теперь вон тот…

«Ну и зануда», – возмущался про себя Юрик, стараясь не браться за мешки, на которые показывал технарь.

Вспомнил он, конечно, и утренние нравоучения Глушкова, и косые взгляды Коротаева, и безразличие незнакомых парней. «Что я им сделал? Правильные все… Лучшая половина человечества. Учат, учат… Не позо-орь! Да ты сам-то понимаешь что-нибудь в геологии, дубина! Ну, гады, ну, сволочи… Морды запьянцовские…»

Наконец, мешки и ящики кончились. Один из парней сказал Юрику:

– Сиди здесь, сейчас ещё привезём.

Юрик улёгся на груде мешков, под самым потолком, положил ноги на бак с горючкой и стал думать о жизни. Вспомнил мать, сестрёнку, зелень листвы на берёзах по дороге в Домодедово и почувствовал вдруг совершенно ясно, что его нисколько не тянет домой. Не тянет в Москву на шестой этаж девятиэтажного дома, откуда видно кусочек двора с детской песочницей, автостоянку, течение людей на улице…

– Завидую вам, геологам: солдат спит – служба идёт, – услышал Юрик знакомый голос технаря, не по-северному упитанного, стриженного и даже побритого, с бьющим в нос запахом одеколона.

«И чего я на них взъелся, – неожиданно для себя подумал Юрик, – может, технарю этому тоже тоскливо и одиноко, и он знает, что хоть и форма на нём голубая, и рубашка белая, и одеколон, а настоящим летуном никогда не будет. А будет вот так вертолётам хвосты крутить, и весь предел мечтаний».

Тут Юрик улыбнулся, вспомнив частушку:

«Вечно пьяный, вечно сонный

Моторист авиционный…

Нос в мазуте, хвост в тавоте,

Но зато в воздушном флоте!».

– Эй, хочешь, стишок прочитаю? – крикнул Юрик в открытую дверцу, что-то такое на него нашло, почти дружеское, но тут показался Глушков, идущий к вертолёту спиной вперёд, за ним, тоже задом, пятился грузовик.

– Ну, вот и работодатель и за что-то там радетель. Десант, за мной! – ругнулся сквозь зубы Юрик.

Теперь грузили железные болванки – буровое оборудование, – еле-еле втроём отрывали от земли. Наконец, покончили и с этим, отколотили о бетонку мучную пыль. Парни полезли в кузов, а Юрик с Коротаевым, не сговариваясь, двинулись к аэровокзалу. У шлагбаума на выезде с летного поля их обогнал грузовик, в кузове на полу тряслись те самые незнакомые парни…

– А главный-то всё же улетел! Слышь, практикант? – Коротаев явно повеселел. – И остальные с ним. Ну даёт Глушков, ну даёт… Вот так они всю жизнь и цапаются. Не по злобе, конечно. Это Глушков такой прямоточный, потому, может, и нелегко с ним…

– А у вас тут ни с кем не легко, – пробурчал Юрик.

– Не-ет, ты понимаешь, главному план давай. Хитрый, чёрт. Так ли, сяк ли, а глядишь – выкрутился… Только веры ему из-за этого нету. Вот вырастешь, сам большим начальником станешь – не забывай, что нельзя всё планом мерить, деньгами то есть. По-человечески надо. Это ж север…

– А чего же летуны такие фиги? – Юрик опять впомнил об интернатовских детишках.

– Ну-у, брат, летуны! Боги! А мы ползаем! По месяцу в поле выбираешься: погода, бортов не хватает. Зависимость полная. А потом уже на нас сверху наваливаются – понял, понял? давай, давай!: полтора-два месяца работы и привет, на зимние квартиры. Это, правда, в «сезонке» так, а другие вон круглый год на полозьях. Ничего, жизнь такая… У каждого, понятно, свои интересы. Вот взять, скажем, меня и того же главного. Я так понимаю, чтобы начальнику куда повыше пробиться, нужно на головы других начальников наступать, вот они и забывают про человеческое. А нам, нам-то куда ползти, пресмыкающимся? Ведь всё равно, что с печи на полати. Нечего нам делить, по-человечески если… Кроме, как говорится, – Коротаев хохотнул, – собственных ржавых цепей… Ладно, у них свои заботы, у нас – свои. К примеру, почему бы нам не мáкнуть по двадцать капель за третий интернационал, да с устатку? Ты как? Понял, нет?… Ты мне сразу понравился: я ведь трепачей не люблю. Звать тебя полностью как?