Благостная тишина убаюкивала Капитана, уставшего от суеты затянувшегося интенсивного ремонта и стремительной погрузки. И уже дремота одолевала сознание Капитана, нёсшего вечернюю вахту, к концу которой он всё больше погружался в какое-то странное забытьё, и недавние впечатления уже мешались с далёкими воспоминаниями, и всё двоилось. Он был в одно и то же время и штурманом, нёсшим вечернюю вахту, и Капитаном, обременённым ответственностью и за ремонт, и за погрузку, и за судно, и за жизни всего экипажа – всех 15 человек. Необходимость нести ходовую вахту тяготила. Значимость ответственности и командования возвышала, приподнимала. Томясь жаждой деятельности и власти, поднявшей бы его в собственных глазах, будучи человеком посредственным, он всегда хотел руководить. Многое из того, что прежде он подавлял в себе, теперь развернулось. И двух лет не прошло, как он стал Капитанам. Маленького роста, с уже отвисшим за время капитанства брюшком, вечно потными ладошками и бегающими глазами. Он будто лежал в постели, как только что перед вахтой, и в то же время важно расхаживал то по мостику, то по каравану палубного груза, как когда-то уже давно в порту, во время погрузки. Благоухание свежести морского воздуха мешалось с ароматом кофе, дымившегося на штурманском столике возле радара; зловещие крики озлобленных чаек, круживших за кормой, путались с погружающим в сон, наркотизирующим, плавным рокотом главного двигателя.

Шум широко открывшейся двери и появление второго штурмана вернули в реальность. После передачи вахты Капитан хотел задержаться на мостике и, как обычно, поболтать ни о чём, но язык уже прилипал к гортани и, сославшись на дела и пожелав второму спокойной вахты, капитан спустился к себе в каюту. Сон словно не прерывался.

Убаюканному шумом спокойно работающей машины и разнеженному теплотой сна, ему снилось, что он стоит перед огромной дверью чёрного цвета, не решаясь открыть её, несмотря на пронзительно-громкий настойчивый звонок. Будто парализованный, он замер в ожидании чего-то неопределённого, но значимого, и, сам не зная почему, боялся пошевелиться. Звонок разносился всё громче, настойчивее и словно не просыпаясь, во сне, он поднял трубку, не понимая, зачем звонил второй и о чём говорил, Капитан поднялся на мостик, не получив толковых объяснений, что случилось в три часа ночи. Открыв дверь штурманской рубки, Капитан увидел людей в чёрной одежде. Они не были похожи ни на кого. Почему в масках и с оружием? «Всё как-то не так. Всё-таки диковинный, невероятный, но сон», – только подумал Капитан, как подошли двое. Жёстко заломили руки за спину и повалили на пол штурманской рубки. Лицом вниз, возле двери. Оттуда шёл сквозняк, от двери дуло, по полу двигался маленький клубочек сора. Прикосновение щекой к холодному полу; боль заломленных рук; автомат, направленный в голову, и душераздирающий, звучный голос автоматчика:

– 

Police. Drag control. There is big parcel of drags on board.

(Мы из полиции. Наркоконтроль. У вас на борту большая партия наркотиков.)

Тут же на полу лежали второй штурман и второй механик. Капитану казалось, что он смотрит спектакль. Всё это усилило сомнения в подлинности происходящего. Тщетность найти объяснения утомляла, бесила и бессилила. Наконец, потеряв надежду понять хоть что-то, его сознание погрузилось в транс созерцания.

– 

No. There is no drags («Нет.

Наркотиков нет»), – отрывая засохший язык от гортани, выдавил Капитан. Он боялся сказать лишнее слово, которое, как ему казалось, могло отнять у него всё, чего он добился в жизни. Он опасливо повторял про себя часто, как молитву, когда-то услышанную фразу: «сказанную глупость поправить нельзя».