Звягин слушал и наблюдал, Хром привлек его сразу больше других, заметно было, что он хоть и прихрамывает, но жилист и физически крепок. Кроме того, его повадки выдавали человека, побывавшего в тюрьме, и наколки на руке это подтверждали. Но, если вор, непонятно почему он здесь, малин, наверно, в Киеве предостаточно. Надо быть осторожным и себя не выдать.

– Самогон, уверен, горит! Уважил! – сказал Хром, – Загладим вином!

Пьяный, уложенный на коробках, поднял голову и сел.

– Тебя как звать? – спросил его Хром. – Иди к столу!

– Павел, Паша.

– Опохмелись Паша, где ночуешь?

– В мастерских, закрылись, я там работал, а сторож на ночь пускает. Меня знали. Там у меня над входом в один из корпусов мой лозунг висит:

– Сам сочинил? – спросил Хром

– Я, меня там поэтом считали.

– Своей хаты нет?

– Была! – он оживился, видно было, что приходит в себя. – Мамину квартиру после ее смерти продал, жена – хочу жить только с мамой – с тещей, значит. Ну, выпивал! Скандалы, теща, думаете, про них зря анекдоты сочиняют!?

– И как до канавы дошел?

– Длинная история.

– Нам спешить некуда. Выпей.

Он приосанился, видно было, что это совсем еще молодой человек.

– А что. Расскажу, мне вот, на сердце тоска. У нас в мастерских долгое время работал настоящий скульптор – Семен Грачев, я что, ремесленное кончал, а он Строгановское училище. Его работы и в Париже, и в Москве. Хороший был человек. Ко мне обратился незадолго до смерти. Ты сможешь, напиши, как мой отец спасся. Я, когда без работы остался, решил, попробую, напишу! А история такая. Рядом Дарница, и мало кто знает, что когда немцы взяли Киев, тысячи военнопленных загнали за колючую проволоку в Дарницком лесу. Это вот, рядом, левый берег. Вышки, пулеметы. Малейшее неповиновение – расстрел.

Он говорил спокойно, неторопливо, без запинок.

– !Пять дней не давали ни воды, ни еды. Люди гибли, обглодали кору деревьев, съели траву. Сейчас там памятники стоят. Убили за все время не меньше шестисот тысяч человек. Так вот, в один день шестнадцать тысяч военнопленных ринулись на прорыв, снесли проволочные ограждения. Все это под пулеметным и автоматным огнем. Только четыре тысячи сумели уйти. Отец Грачева тоже. Он с группой добрался до наших, воевал, был ранен, прошел всю войну до конца. Я вроде очерка написал. Ездил на место лагеря, тексты на памятниках интересные, узнал еще киевлян, которые о лагере знали, о тех, кто остались живыми. Очень мне хотелось уважить посмертную просьбу Семена Грачева. И самое худшее: понес я этот очерк в центральную газету «Луч». В отделе писем сидит невзрачный человек, взял мою рукопись.

– Мы посмотрим!

Я эту газету каждый день бегал, покупал. И вот, открываю – статья большая, другое название, только мое написанное. Все, как я писал, но фамилии другие, автор какой-то Иванов. А о Грачеве совсем мало. Я в эту редакцию прибежал. «Как это понимать? Сую газету. Отдавайте мой материал! А он – то, что вы сообщили: давно известно! Этот автор осветил тему глубже!

Я готов был этого шибздика убить!

– А вы сверяли свой текст с напечатанным? – спросил Игорь Николаевич.

– Он мне мой текст не вернул, Сказал: не сохраняем!

– У меня черновик остался, а кому доказывать. Запил я.

– Плагиат – тоже проблема. Беззаконие полное! – сказал Игорь Николаевич.

– Готов был убить! – повторил Паша.

– Давно гуляешь? – спросил Хром.

– Больше полугода. Тут такое дело – с тещей связано. Парикмахерша! Меня иначе, как Бандера, не называла. Дед мой из Тернополя. Без задних мыслей рассказал, а она мне навесила. Чуть что – Бандера! Я что, фашист? Националист? Дед мой до Берлина дошел! Пухом ему земля. И до того она меня довела, что к жене я потерял всякий интерес.