– С Новым годом, – сказал я.

Урод ничего не ответил, отвернулся.

Я допил кофе, смял пластиковый стаканчик и швырнул в урну. Крепко потянулся, хрустя позвонками, сел обратно в машину.

– Мы уже приехали? – спросила тетя Надя.

– Нет, на заправке. Через часик приедем.

– А-а-а…

Я резко тронулся, выезжая на трассу. Урод двинулся следом. Закапал дождь.

Дверь в квартиру была приоткрыта. Силуэт тети Нади бесплотной тенью разбавлял прострел коридора.

– Костик, заходи…

– Коо-о-остик, захо-о-о-оди-и-и, – пьяно передразнил дядя из глубины комнаты.

– Бьет он меня, не могу больше, – прошамкала она слабыми губами.

В квартире был бардак. Тарелки на праздничном столе сметены в одну кучу, у подоконника разбитый цветочный горшок, алоэ в куче земли, на полу валяются книги, газеты, засаленный мужской халат, пульт от телевизора и очки с оторванной дужкой.

– Собирайся, тетя Надя, – сказал я.

Игорь вышел из комнаты, кряхтя и пошатываясь. Грязные джинсы и рваная футболка.

– Здорово, что ли, – протянул мне руку.

– Здоровей видали.

Выглядел он жалко: пропитый, опухший, с разбитой нижней губой; в углах рта слипшиеся желтые колтуны, на полметра разит перегоревшим сивушным маслом и потом. Седая борода торчала клочками, взгляд мутных глаз непонимающе пачкал пространство.

– Ты чего творишь?

– А ничего… Эта вешалка вот уже где сидит, – он постучал ребром ладони по кадыку. – Забирай ее или ушатаю: сначала ее, потом себя.

– Герой.

– Все достало, Костя, жить не хочу…

– Так не живи.

– Мать жалко… – он всхлипнул. – Как она без меня будет?

Тетя Надя убирала продукты в холодильник.

– Пойдем покурим.

Курили в ванной. Дядя выдыхал сизый дым трудно, с усилием. Загреб ладонью лысеющую макушку, с силой провел. Руки его затряслись.

– Работу тебе надо найти, – сказал я.

– Да, надо бы…

Работать дядя не умел. Трудиться любил, и делал это самозабвенно, а вот работать от звонка до звонка не умел категорически. Что-то дворянское было в этой позиции, голубых кровей. Разругавшись с заказчиками, он отработал месяц в такси. Получив расчет, устроил гусарскую пирушку и прогулял все за пару дней. Сейчас жил на шее матери – блокадная пенсия тети Нади позволяла не умирать с голоду.

– Скажи мне, Костя, я ведь не последнее говно?

– Не последнее.

– Нет, ты прямо скажи. Я ведь что-то сделал за свою жизнь: работ четыреста наберется. В Америке мои работы есть, в Германии, в России, само собой… Тридцать лет коту под хвост. Ни денег, ни славы, ни счастья. Кому все это было нужно?

– Тебе.

– Вот. А теперь и мне не нужно. И зачем дальше жить? Мне бы пистолет – пустил бы пулю в сердце.

– Как Маяковский?

– Ну да, в голову – не эс… не эстетично, – он запнулся на длинном слове. – В петлю лезть – пошло; с крыши прыгать… как малолетка, тьфу…

– Все правильно. В сердце – то, что надо.

– Дело ответственное. Пистолет нужен.

Разговоры о смерти он вел уже лет пять. Я привык. Все привыкли. Да и он, наверное, тоже привык.

Поскреблась в дверь тетя Надя.

– Костик, я готова.

Дворник нещадно скрипел, лобовое стекло запотевало. Я машинально доставал левой рукой тряпку из-под сиденья и на ходу протирал стекло. Этот мир и правда сходит с ума, если в новогоднюю ночь идет дождь.

– Я лекарство забыла, – произнесла тетя Надя.

– Возвращаться не будем.

Она знала, что мы не будем возвращаться, просто хотела, чтобы я это произнес. Я произнес, и ей стало спокойнее.

Мы летели по спящей стране, мимо вымерших деревень вдоль дороги. Фары высвечивали покосившиеся дома, вмятые крыши, рваные гармошки сельских магазинов. И в пелене дождя, в желтушном свете фар их мелькание походило на мелькание жизни: вжик, вжик, вжик… За окном проносятся годы и километры, оставляя на обочине покинутые людьми дома. Дом без хозяина умирает. Это такой невыносимый закон русской жизни. Беда не в том, что в эти дома никто не вернется, – беда в том, что некому возвращаться.