Эскадрон Якова стал повзводно стекать на лед. Скачущий рядом седобородый казак-ополченец Иван Епифанович Бормотов, осаживая своего гнедого метиса, оглядел правобережье, повернул голову к Якову:

– Прем, а куды неведомо! Лед да земля. Ни дерева на бережку! Ох, дадут нам зараз колошматки!

– Езжай, езжай! – властно окликнул командир, лейтенант Рудь. – Немцы бегут, аж пятками сверкают! К ночи в Ростове будем!

– Непохоже, – вполголоса проговорил Яков, склоняясь к Епифанычу. – Мы обходим город южней.

– Эска-адрон! Марш-марш!

Раскатистая чечетка подков. Разноголосица. Всхрапывание лошадей. Гулкие на утреннем морозе колеса подвод. Вдали от берега, на стрежне, лед, подмытый течением, пружинил. Из воронок, выломанных снарядами, изливалась зеленая слезливая вода. Опасные круговины объезжали загодя, горяча коней.

Вкрадчивый тягучий рокот, показалось, набежал со степи. Но он круто поднялся ввысь, стал нарастать, и смутная хмара самолетов, приближаясь, стала четко видима над Доном. Минута – и над полками стали выпадать из люков немецких бомбовозов как будто черные семечки. Ускоряя полет, вращаясь, они жутким воем оглушили окрестность! Первая мина, захлебнувшись запредельно-смертным визгом, достигла речной тверди, и – с тяжким треском вдруг вздыбился досель невиданный праховый куст, с искристо-алмазным верхом из ледового крошева. Следом – кучно и врозь – взрывы, взрывы…

С новой партией бомбардировщиков прилетели и «Юнкерсы», которые не только осыпали казачье войско минами, но и расстреливали – будто специально подставленное, распростертое и приготовленное для смертной жатвы. Где-то с левобережья побухивала зениточка, били пулеметы, поливали вслед самолетам отчаявшиеся автоматчики, но осколки и крупнокалиберные пули немцев легко убивали казаков на голом льду, на голом берегу, в приречных камышах. Однако и впереди ждала бабка с косой, укладывала ратников донских, разя шрапнелью и пулеметными очередями бронепоезда, прикрывающего станцию Хопры.

– Где же наши истребители? – стоустым стоном катилось по взводам и подразделениям. – Почему нет прикрытия с воздуха?!

И никто не ведал причины, почему так произошло: из-за преступного головотяпства ли фронтового командования, а, может, и по легкодумной ошибочке штабного генерала, карандашиком рисующего на карте в Ставке.

Отлетали казачьи душеньки, навек отлетали!

Бессмысленно, беззащитно гибли и гибли станичники, офицеры. Среди многих десятков раненых оказались и корпусные командиры. И только под вечер, когда утихло гибельное небо, всем, от рядового до комкора, стало предельно ясно, что вовсе не следовало, не было никакой нужды загонять конников в камыши, в болотистую непролазь. Скакать негде! А нога пехотинца ступит беспрепятственно там, где под копытом лошади прогрузнет стянутый корочкой грязевой наст, где преградят дорогу ивняковые дебри и тростники, – в разъем двух камышин проскользнет вездесущий солдат. Но был откуда-то сверху дан приказ, политработники разожгли сердца казаков пламенными словами, – за Родину, за Сталина! – и они рванулись вперед, надеясь, что окажутся в огромном городе одними из первых, в своем безоглядном и роковом заблуждении…

Яков не мог сдержать слез гнева и бессилия, то, зарываясь, как крот, в суглинок кручки, то озирая распах Дона, обережье, небо, где хороводили вражеские самолеты, то прикипая взглядом к черно-рыже-белому пожару на изломанном льду: взметая гривы, лошади метались вдоль крутобережья, неслись в диком страхе прочь, на зияющие черные водовороты, и, пронизанные осколками, взвивались, подкошенно падали, а те, что опередили их, оскальзывались на крыгах, заливисто трубя, уходили в быстро затягивающую темь…