Через двадцать минут встретил Лену в чистом, с мокрой головой, с уже не дежурным, а искренним: «Спасибо тебе».

Поставили ещё чаю. С вопросами она больше не лезла, но была рядом до самого вечера, следила, чтобы Кит функционировал. Он подыгрывал изо всех сил, старался сам включиться в суету, но как только это стало возможным, Лену выпроводил. Напоследок она сказала:

– На эту неделю я тебя отмажу, но чтобы с понедельника был на парах. Иначе я прямо сюда учебную часть привезу.

Вышла. Кит посмотрел в телефоне, который она предусмотрительно зарядила: сейчас был четверг. Очень мало времени, чтобы снова стать человеком, когда так не хочется и так не можется. Не доползая до кухни, сел на пол, расслабился, готовый снова чувствовать со всех сторон сознания невыносимую боль. Но боль целиком больше не шла.

Если бы Кит и хотел забыть о том, что сегодня понедельник, он бы не смог. Два дня его никто не трогал, но с утра воскресенья посыпались сообщения от Лены. Девушка взялась опекать его, а всё, что ему было нужно – это одиночество и возможность упиваться своим горем до тех пор, пока горе не выпьет его.

И всё же он заставил себя встать в восемь утра, заварить кипятком пакетик с безвкусным геркулесом (с десяток таких Лена притащила ему из магазина вместе с другой «быстрой» едой, в расчёте, видимо, на то, что готовить он себе ничего не будет – в совершенно верном расчёте), принять душ и одеться. После этого понадобилось полчаса перерыва, полчаса одной-за-одной сигарет, потому что притворяться нормальным человеком невыносимо сложно, когда в тебе от человека осталась только смертная тоска.

Кит мог бы уговаривать себя фразами в стиле: «мама хотела бы, чтобы я продолжал жить дальше» и «мама не простила бы, если бы я из-за неё от голода сдох» – но это была не очень-то правда. Конечно, мама его любила, любила больше всех на свете – ни для кого это не тайна. Но мама не собиралась умирать, вообще никогда о смерти не думала, мама – она живее всех живых, живее самого Кита, она – олицетворение «carpe diem»1. Так что она не могла строить предположения о том, что будет с ним, если вдруг её не станет.

Мама должна была быть всегда.

И в глубине души Кит до сих пор верил в то, что не «должна была», а «есть». Ему ведь не сказали, что её больше нет. И гроб хоронили пустым. А вот это вот их «человекоподобных останков нет»… мало ли, какую чудовищную ошибку они могли допустить. Они просто не нашли маму. Мама просто встала и ушла, совершенно живая, и однажды она придёт домой.

«Не придёт», – жестоко одёрнул себя Кит, до чёрных хлопьев вдавливая пальцами глаза внутрь черепной коробки. Только бы ничего не видеть.

Мама не верила в бога, но верила в ангелов-хранителей. И хотя сам Кит отрицал любую религиозную чушь, он подумал: что, если съездить в церковь, задобрить свечкой, или как там принято, её духа-хранителя, передать через него просьбу о прощении? Если мама в это верила, может, ради неё такое чудо и случилось бы.

«Бред, бред, бред», – металось в голове у человека, который совсем коньками ехал от горя и от спёртого воздуха, насквозь пропитанного никотином. Уходя, он открыл на кухне окно, чтобы потом проверить: пожелтел потолок? Что-нибудь вообще изменилось, был в этом какой-то смысл?

Кит сел в метро. К первой паре он совсем уже опаздывал, ко второй было ещё слишком рано, и он промотался несколько лишних кругов по кольцу, заткнув уши, надвинув низко-низко шапку. Присутствие людей, да ещё в таком количестве, приводило его в паническое состояние; уйти от людей тоже было страшно – своими сердитыми от спешки, противными рожами они напоминали о том, что в мире есть что-то кроме смерти мамы.