Когда на строптивого скакуна, привыкшего вольно носиться по бескрайним просторам, впервые набрасывают седло, тот рвется и мечется, брыкается, взвивается на дыбы; но мало-помалу, уразумев, что ему не вырваться из сдавившей шею петли аркана, не высвободиться из-под стискивающих бока железных шенкелей джигита-табунщика, жеребец смиряется со своей участью. Проходят недели, месяцы, и прежняя вольная жизнь становится далеким воспоминанием, а некогда непокорный конь незаметно превращается в покладистого чабанского мерина. Вот так и Жаныл под жестокими ударами своей горькой судьбы приучалась быть смиренной и покорной.

Три года прошло, как черная весть о страшной беде сразила Жаныл – ее Ермурат погиб, провалившись с трактором под треснувший лед на реке. Убитая горем, она и сама не знала, сколько дней провалялась в беспамятстве, не в силах подняться с постели. Жестоким было ее разочарование в жизни. «Что же путного ждет меня теперь?» – отчаивалась молодая вдова. – Что удерживает меня здесь? Не лучше ли лечь вместе с ним в могилу?».

И сердце ее не сжималось от страха при этих мыслях.

Однако время шло, и оно заставило ее смириться со своей участью. Сменялись дни, и океан горя, поначалу казавшийся неизбывным, мелел и отступал в прошлое. Крохотный сын, лишившийся отца двух месяцев от роду, делал свои первые шаги навстречу жизни… Он-то и вдохнул силы в молодую мать, отогрел ее окаменевшую от страдания душу.

Мало-помалу Жаныл отправилась, начала приходить в себя. Незаметно радости жизни снова стали волновать ее. Теперь в свободную минутку она заглядывала к соседям, невольно ловила дыхание жизни, проходящий мимо нее. И постепенно в ней зарождалось неосознанное желание находиться в гуще этой жизни, вместе с людьми гореть на ее костре и мерзнуть на ее морозе. Оно, это желание, и вернуло ее на великое ристалище, именуемое жизнью, ее, ту, что недавно готова была уйти навечно.

В ту пору и возникла их близость с Курмашем…

«Ну, и пусть, – мысленно повтарила Жаныл. – Хоть не придется теперь выслушивать все эти сплетни о себе. Рано или поздно такое должно было случиться».

В памяти возникло лицо дочери Абди – смуглой, с живыми глазами и с длинными вьющимися влососами. «А ведь вчера еще ребенком была. Неужто и она уже выросла, невестой стала? Вот уже не думала не гадала, что девчушка эта станет когда-нибудь соперницей мне. Школу-то, поди, только в прошлом году окончила. Самое большее, ей лет восемнадцать-девятнадцать».

И, продолжая, волноваться, Жаныл с замиранием сердца отворила калитку дома, в котором справляли свадьбу.

***

Голоса, доносившиеся из глубины дома, гудели, как пчелиный рой. При мысли, что окажется сейчас на все-общем обозрении. Жаныл замерла в передней, не решаясь войти. Сердце ее затрепетало, гулко заколотилось, мелкая дрожь охватила тело – ах, как давно не доводилось ей бывать на подобных шумных сборищах.

Вдруг дверь отворилась, и один из джигитов – вышел перекурить – обнаружил запоздавшую гостью. Не дав ей опомниться, он с ходу зашумел:

– О, вот и наша красавица женеше явилась! Проходите, Жаке, проходите же в дом! – И с этими словами он чуть ли не силком втащил ее в комнату.

Смущенно поздоровавшись со всеми, Жаныл хотела было присесть с краешку празнично накрытого стола, но парень – тамада тотчас горячо запротестовал:

– Нет-нет, так не пойдет! Ваше место не там, а вот здесь.

И он увлек ее за собой. Пробираясь в дальний конец бесконечно длинного «П» -образного стола, вдоль которого, напоминая воробьев, облепивших телеграфные провода, сидели гости, Жаныл то и дело запиналась о чьи-то ноги, задевала чьи-то затылки. Наконец, сконфуженная, ана села на указанное тамадой место.