На самом деле я видел, как щуплый, но довольно инициативный паренёк с прыщавой спиной и грязными пятками по-собачьи трахал женщину, которая в принципе должна бы принадлежать мне.

Мне, потому что я не только платил за квартиру, в которой она жила, я покупал ей шмотки, я водил, возил, давал ей деньги, а взамен пользовался той самой дыркой, в которую этот с грязными пятками сейчас засунул свой, возможно, несвежий хрен.

И мне, честно говоря, не видно даже её сисек, я просто точно знал, как подпрыгивают эти силиконовые мячи и как набрякли сейчас её крупные, бесстыже торчащие соски, предвосхищая оргазм.

Я даже не хотел мешать. Просто достал телефон, желая запечатлеть этот «исторический» момент. Но затвор фотоаппарата лязгнул как предохранитель пистолета.

— Пах! — усилил я эффект, когда парень обернулся. И характерно подул на выставленный палец, когда прыщавый кобельеро дёрнулся и скатился на пол, поспешно прикрывая своё дымящееся орудие простыней.

Недовольная, возмущённая незаконченным актом любви моя уже бывшая подруга повернула голову не в ту сторону — в сторону скатившегося на пол товарища. И я несколько секунд ещё наблюдал как вся её безответственность во всей красе, припухшая, влажно лоснящаяся, разгорячённая, ждёт продолжения.

— Банкет окончен, милая, — гаденько улыбнулся я. И кивнул на выход её перепугавшемуся до усрачки трахалю.

Вещи она собирала молча. И если переживала, то только за то, как бы её чемодан вместил в себя все оплаченные мной Дольчи-Габаны.

Но я давно заметил, что двадцатипятилетние девушки, с хорошим здоровьем, зубами и экстерьером вообще не склонны к сантиментам. А от совести давно избавились как от рудимента. Какое ей дело до очередного стареющего кобеля, жадного до молодой плоти, она найдёт себе нового.

Да и я не жалел. Честно говоря, муза из неё была так себе. Сиськи громадные — вклад предыдущего владельца — но не уменьшать же. Фантазия как у пляжного полотенца: либо я сверху, либо она снизу. Запросы как у Яндекса — на миллионы страниц. А отклик как у картофелины: сам засадишь, сам жаришь.

В общем, я передёрнул затвор на ту простыню, что так и осталась наполовину валяться на полу, едва за ней закрылась дверь. Всё же вид чужого совокупления вживую весьма электризует яйца, и я не на шутку вспетушился.

Но уже дома, развалившись в ванне со стаканчиком хорошего виски, подумал о том, что из этих пустых отношений и рождаются такие же пустые книги. Ни силы, ни глубины, ни страсти, одно рукоблудие да чёртово мастерство.

И так безумно захотелось любви. Настоящей, очищающей, животворящей. Любви самозабвенной. Любви до боли, до дрожи, до истощения. Обжигающе острой. До изнеможения томящей. Чтобы по уши, по гланды, глубоко, плотно, намертво.

Сходить с ума. Писать стихи бессонными ночами. Терять аппетит. Метаться в муках и терзаниях на влажных простынях. Бредить, агонизировать, идеализировать.

И что-то едва заметное, как искра огнива, сегодня ведь блеснуло. Что-то колыхнуло стоячую воду души. Промелькнуло. Неосознанным, лёгким, свежим, едва ощутимым дуновением коснулось. Окропило живой водой. Когда? Где? Кто она?

Всего одно короткое, как дыхание, мгновенье: тёмная чёлка, блеснувший взгляд.

Полыхнуло... Обожгло...

— И осыпалось пеплом, — выдохнул я, одним глотком допив виски.

А потом открыл ноутбук, стоящий на краю ванной и прямо мокрыми пальцами записал:

«Сотканная из паутинок его сновидений. Невесомая как лунный свет. Прозрачная как крылья бабочек. Пугливая как сигаретный дым. Она была всем и ничем. Мечтой. Миражом. Видением. Ажурной тенью его бессонниц. Дрожанием листвы. Бесплотной. Бесшумной. Зыбкой. Но в своей мятущейся душе он уже создал для неё алтарь. Даже ещё не алтарь, а просто огородил, освятил, отвёл место. Место, куда нельзя немытыми ногами. Несвежими помыслами. Грязными пальцами. Это для чувств. Для истинного. Для Неё».