То, что происходило в последующие дни, окончательно сбило с толку Ивана Андреевича. Мало того, что Борис поступил на работу и служил теперь у них радиомастером, – он приглашал встречных и поперечных, стал устраивать у себя танцульки, музыка гремела на весь квартал. И немцы вовсе не реагировали на это; более того, двое офицеров и их подружки из местных стали завсегдатаями в доме Крыжевых.

Так продолжалось недели две. В доме было тоскливо без Бориса, но еще тоскливей, когда он приходил: отец с сыном не разговаривали.

Однажды, придя среди дня домой и застав одну мать, Борис, ни слова не говоря, усадил ее перед приемником, включил его и легко нашел в эфире нужную волну. Впервые за время оккупации Екатерина Васильевна услышала голос Москвы. Борис сидел как ни в чем не бывало, стараясь казаться равнодушным, но от матери не ускользнуло сиянье его глаз.

– Понимаешь теперь?..

Екатерина Васильевна тут же заметила, что надо бы сказать обо всем отцу.

Борис замахал руками.

– Только не сейчас, только не сейчас!.. Вот когда что-нибудь путное выйдет – тогда и скажем…

Он взял с матери слово, что все останется в тайне, но, разумеется, выдержки у нее не хватило, и в тот же вечер Иван Андреевич узнал о затее сына. В свою очередь, он пообещал жене, что не выдаст ее, даже виду не покажет, и, надо отдать ему справедливость, держался целых три дня. В конце концов между отцом и сыном произошел откровенный разговор. Борису пришлось раскрыть все карты, и тут только узнал Иван Андреевич, какой напряженной жизнью живет сын и как далеко идут его планы.

Радиоприемник, ради которого пришлось пойти на все это, был для Бориса отнюдь не конечной и не главной целью. С приемника, собственно, только начиналось то, что он задумал. Имея дома радио, можно было всегда пригласить к себе любого, даже малознакомого человека, – это был хороший предлог для любой встречи, вечеринки, для того чтобы запросто посидеть и поболтать с людьми. Если к тому же в поисках «хорошей музыки» набрести «нечаянно» на советскую песню да посмотреть повнимательней в этот момент на лица слушателей, можно по их реакции кое-что понять. Так вот и набрел Борис на верных друзей. Вскоре после своего признания он представил их отцу.

Ну, а с немцами дружба кончилась, к счастью, вполне благополучно. Оба лейтенанта, с которыми водился Борис («Ей-богу, неплохие ребята!» – смеялся он потом), отбыли на фронт, а добытый с их помощью приемник так и остался у Крыжевых.

…Разговор затянулся за полночь, и хозяева уже не отпустили Самсонова. Настал его черед рассказывать о себе. Он поведал им всю свою историю. Говорил он охотно и подробно, не пропуская ни одной детали, испытывая неожиданное наслаждение от того, что может, наконец, выговориться. В своем увлечении он готов был уже рассказать и о том, как он стал Самсоновым, но удержался и тут же твердо решил никому, ни при каких обстоятельствах не называть своей настоящей фамилии. Это осталось единственным, что он утаил от Крыжевых…

Каким это было блаженством – растянуться на мягкой, теплой постели! Какие-то старые, странные, полузабытые ощущения вернулись к нему в ту ночь. Впервые за долгое время он был сыт: сидя за трапезой у Крыжевых, он ел с осторожной деликатностью голодного человека, но хозяева настойчиво и тактично накормили его досыта. И эта сытость, и это тепло, и чувство, что вот наконец-то кончилось одиночество, и волнующее чувство близости желанной цели погрузили его в сладкое забытье. Он попытался представить себе, что нет никакой Винницы, никакой войны, что лежит он, закрыв глаза, у себя дома, в Киеве, и вдруг ему наяву пригрезилась его комната, его кровать, показалось, что стоит открыть глаза – и рядом окажется привычный стул с одеждой, привычная тумбочка, на ней – ночник, часы и недочитанная книга…