Наталья, в черном платье и черном платке, сидела на стареньком диване, обняв детей. Диванчик был маленький, весь вытертый, купленный еще в ту далекую лейтенантскую бытность, когда любая такая покупка была настоящим событием для молодой семьи, и многократно ремонтированный Ерохиным. На предложение сослуживцев приобрести что-нибудь поновее, он смеялся: «Нам, детдомовским, не привыкать! – и добавлял: – Две красавицы растут, приданое надо. Будь хлопцы – в авиацию бы пошли, а эти… Поэтому, как Наташка говорит, копейка рубль бережет».

Увидев меня, Наталья горестно вздохнула, но не выдержала, поднялась, бросилась на грудь и заплакала. За ней начали плакать дочери. К ним добавились слезы моей жены, соседей. Из соседней комнатки вышел Парамыгин, вытер кулаком глаза:

– Как в такой тесноте гроб разместить? Конечно, лучше на улице, а оттуда на кладбище. Наталья же ни в какую, только здесь. А как его потом выносить, на лестничной площадке не развернуться. Я уж и так прикидывал и эдак. Скажу Полухину, чтобы подогнал кран, будем как-то через окно.

– Здесь Натальино слово последнее.

– Оно так, жена ведь, настоящая боевая подруга, – согласился Парамыгин, – в клубе было бы и проще, и… Да, сколько эти дураки еще глупостей да бед натворят.

Кого он имел в виду, говоря о дураках, для меня пояснять не требовалось.

Вскоре на командирском «уазике» подъехал Громов, вызвал на улицу:

– Такое дело, Никитич, там офицеры… Одним словом, начинается катавасия, требуют, чтобы гроб поставили в клубе. А как в клубе, как? Дубяйко категорически запретил. Да и Гаврилов на его стороне, хотя не поймешь, раньше был командир как командир, а теперь? Куда ветер, туда и… Одним словом, отвечать придется мне, когда начальство наедет, а оно наедет.

– Если офицеры требуют…

– Да там больше всего молодежь, лейтенантики, дери их душу… Кстати, зачинщики из твоей эскадрильи, да еще Пухляк – эта банка с томатом, ему-то чего неймется?

– Значит, хорошие генералы вырастут.

– Вырастут, если головы не поодкручивают. Надо же, весь полк вздыбили, басмачи проклятые.

– А ты не расстраивайся. Молодежь, она всегда не при наших делах, вспомни хотя бы свои лейтенантские.

– Мы не дыбились. Мы шли в ногу…

– Шли-шли и пришли, как ежики в тумане… Так что будем делать?

– Семенов говорит, что с этих желторотиков и спроса никакого, а вот с меня шкуру сдерут.

– Тогда звони Гаврилову с Дубяйко, объясни ситуацию.

– Там у них празднество. Сам понимаешь, как такие звонки воспринимаются, нарвусь на неприятность.

– Тогда напрямую, в штаб округа, генералу Плешкову. Пусть принимает решение, а я пойду к лейтенантам.

– Вот ты бы Плешкову и позвонил. Генерал тебя уважает больше, чем кого-либо. – И вдруг встрепенулся: – А к лейтенантам пойдешь из-за солидарности или все-таки уговоришь?

– Гвардия принципами не поступается. И правда, давай вначале выйду на командующего.

– А ты растешь, гвардии подполковник, растешь! Такие решения принимаешь!

– Да ну тебя!

Генерала Плешкова оперативный дежурный по штабу округа отыскал в местном санатории. Оказывается, там отмечался юбилейный день рождения у высокого узбекского товарища, на который были приглашены и Гаврилов с Дубяйко.

Через пару часов после моего звонка Плешкову все завертелось в обратном порядке. Сказался его авторитет. Перезвонил Гаврилов, обозвал меня нехорошими словами и сказал, что гроб с телом Ерохина разрешили поставить в клубе. Громов по секрету сообщил, что Плешков уже поднажал на военную прокуратуру так, что она дело срочно переквалифицировала из самоубийства в гибель на рабочем месте по неосторожности.