Но перед лицом глубокой серьезности метафизических проблем и смыслового содержания подлинных, великих философских идей сатира ускользает от нас, мы теряем улыбку, и существует определенный уровень мышления, на котором скептик, если он не играет софистически, а мыслит действительно серьезно, становится скептиком по отношению к самому скептицизму. Вспомним также, что подобный спор существует практически во всех науках, от физики до юриспруденции, причем эти науки не перестают быть необходимыми и полностью оправданными. Метафизика с ее типичными точками зрения, которые являются лишь различными способами ее осмысления, стоит как исторический факт, и как проблема и потребность она остается бессмертной для человеческого разума, подобно тому как пища и питье остаются необходимыми для человеческого тела. Даже Кант, сокрушитель догматической метафизики, иногда признает, что ему выпала участь «быть влюбленным в метафизику», и говорит в своих Пролегоменах: «Того, что человеческий разум когда-нибудь совершенно откажется от метафизических исследований, так же мало можно ожидать, как и того, что мы, чтобы не создавать всегда желания, предпочтем однажды совсем перестать дышать». Prol. z. j. k. Metaph. §60. – Это зависит прежде всего от тщательного самоанализа, который решает «quid valeant humeri, quid ferre recusent»; это зависит от существенного различия между догматической и критической метафизикой, ибо если последняя невозможна, то последняя все же остается возможной; и для того чтобы провести строгую линию демаркации между ними, необходимо сначала предпринять эту работу.

II.

В истории духовной жизни каждого человека, особенно склонного к размышлениям, безусловно, важным является момент, когда он впервые обнаруживает, что существуют иллюзии чувств; и почти столь же важным, вероятно, является другой момент, когда он обнаруживает, что существуют и иллюзии понимания. В такие моменты не только спасительно колеблется наивная самоуверенность, но и пробуждается рефлексия по поводу феноменального характера и субъективной обусловленности всего данного нам мира, существующего в нашем сознании как реальный факт; приходит осознание: из того, что я вижу вещи так, слышу их так, ощущаю их так руками, думаю о них так умом, вовсе не следует, что они действительно, сами по себе и независимо от меня, так устроены. И именно в этом понимании кроется зародыш идеализма. Конечно, сначала оно носит лишь отрицательный, скептический характер, и только дальнейший шаг мысли приводит к положительному убеждению или утверждению: то, что я вижу глазами, схватываю руками, думаю мыслями, существует только как представление, только в воображении, только как содержание моего сознания; дальше «моего» содержания сознания я никогда в жизни не могу выйти; с этого момента принцип идеалистического взгляда на мир должен быть определенно понят. Однако как только идеалистическое утверждение позитивно выражается и осмысливается, оно же оказывается в высшей степени парадоксальным. Противодействие ему возбуждает в нас некое естественное чувство, первобытный реалистический инстинкт, размышление о том, насколько мы подвержены влиянию и ограничению наших чувств, воли, действий и мыслей извне, со стороны чуждой нам силы; мы не можем не верить в абсолютную реальность мира, соответствующего нашим представлениям и лежащего в их основе, даже если его существование не может быть строго доказано. Конечно, есть мир и в наших снах, и вся наша жизнь может быть одним длинным сном. Но откуда берутся эти сны? Что-то заставляет нас их видеть. Таким образом, рефлектирующий субъект вступает в борьбу с самим собой, в колебания вперед-назад, в борьбу между реалистическим инстинктом и идеалистическим самосозерцанием, классическое изображение которой заложено в великолепном ходе мыслей первых двух медитаций Картезия. Но если эта интеллектуальная борьба не просто прерывается в пользу практического ведения жизни, а ведется с философской последовательностью и корректностью, то она приводит к тому, что мы вообще ничего не знаем и в последней инстанции не знаем, кроме содержания собственного сознания. Сознание есть первичный факт χατ εξοχην. Как изображения вещей, возникающие в камере-обскуре, полностью зависят и обусловлены оптической конструкцией камеры и господствующими в ней оптическими законами, так и картина мира, существующая в человеческом сознании, полностью определяется и зависит от интеллектуальной конституции и метакосмических законов этого сознания. Существа, устроенные иначе, чем мы, имеют не наш мир, а совершенно иной, соответствующий их иному типу сознания. Поэтому Лихтенберг глубокомысленно говорит: «Если думать об идеализме на разных этапах жизни, то обычно это происходит так: сначала в детстве улыбаются над его глупостью; чуть дальше находят это понятие забавным, остроумным и простительным, любят обсуждать его с людьми, которые по возрасту или положению еще находятся на первой стадии. В возрасте путешествий дразнить себя и других этим вполне разумно, но в целом вряд ли стоит опровергать и противоречит природе. Дальше думать об этом не стоит, так как человек считает, что думал об этом достаточно часто. Но дальше идеализм, при серьезном размышлении и не малом знакомстве с человеческими вещами, приобретает совершенно неодолимую силу».