Весь текст в целом можно себе представить в качестве введения в весьма своеобразную «дуалистическую онтологию», дуализм которой никак не абсолютен. Так, в дуализме «становление/прекращение становления» – эти две Дхармы асимметричны друг другу. Ибо, как обусловленная Дхарма, становление оказывается (во всяком случае, в интуитивном созерцании) слитым с прекращением становления, то есть с не-становящимся, не-возникающим состоянием Нирваны. Однако Нирвана никак не оказывается ни слитой, ни существующей одновременно с чем-то другим, так как она есть только то, что она есть, и не может стать ничем иным – ни в любой данный момент, ни в вечности (ибо она не существует во времени). Так, мы читаем об одном домохозяине, ученике Будды, который в этот данный момент является (называется) Благородной Личностью. Но из этого никак не вытекает, что в этот же момент мы можем говорить о какой-то Благородной Личности, которая является этим домохозяином, ибо Благородная Личность по определению не может ни являться, ни стать чем бы то ни было другим, нежели то, что она есть сейчас, в этот момент. Понятие Благородной Личности превращает идею «человека» во что-то двусмысленное и тем исключает саму возможность буддийской антропологии. Не говоря уже о том, что категория, известная как «условия человеческого существования», обязательная для каждой современной (и постмодернистской тоже) антропологии, полностью теряет свой смысл в буддийской философии, где о человеке говорится, что он – необусловлен (если он Благородная Личность) и одновременно обусловлен (если он один из всех остальных).

В конечном счете аскетизм – это воля к совершению. Личность – это тот, кто совершает.

Буддхагхоша

[118]

[1] Вот что сказал Великий Кашьяпа[119].

Когда монах ходит, он не должен привлекать к себе внимание толпы. Ведь такое внимание только отвлечет его и помешает сосредоточению сознания, которое столь трудно достичь. Поэтому монах, видя, что уважение и одобрение разных людей в конечном счете тягостны, сам не должен ни одобрять, ни уважать людей толпы. Мудрому монаху не пристало посещать дома́ знатных. Мудрому и охочему до вкусных, изысканных блюд труднее обрести счастье покоя. Честь, оказанная монаху высокорожденными, и похвалы, которыми те монаха осыпают, – это острый шип. Его трудно извлечь слабому человеку с неразвитым и не преобразованным созерцанием сознанием.

Я покинул свое жилище и спустился в город собирать милостыню[120]. Там я почтительно стал возле прокаженного, евшего брошенную ему пищу. Он взял из нее немного и бросил кусок своими сгнившими пальцами в мою чашу для подаяний. Но когда бросал, то совсем уже сгнивший палец отвалился и также попал в чашу. Тогда я пристроился у подножия городской стены и съел всю брошенную мне пищу. И не возникло во мне отвращения к ней ни во время еды, ни когда она была съедена. Ведь тот, кому достаточны отбросы вместо еды, вонючая моча вместо лекарственного снадобья, дупло большого дерева вместо жилища, лохмотья из мусорной кучи вместо одежды, – тот воистину есть человек четырех Стран Света